Дневники 1914-1917

Война. В деревне, сейчас и в городе стало наоборот: раньше, бывало, человек деревенский исчезал в своих жалобах на всякие недохватки обыкновенного бытия, а в городе хотели чего-то сверх этого. Теперь же в городе человек утопает в жалобах на дороговизну, а в деревне горе высшего порядка, там о человеке жалеют, об отце, сыне, брате — эти жалобы совсем иного порядка.

26 Января. Живут в провинции, как пчелы в зимнем улье: в городе без подкорму улей гудит, в деревне молчит в ожидании весны. Ждут. Еще похоже это на весеннее надувание реки перед ледоходом. И знаешь, что это необходимо, значительно, неизбежно. А все-таки хочется по-своему ускорить, и томишься, непричастный к природному делу, будто стоишь, неверующий, обязательную всенощную.

Выдумали ездить в Москву с индюшками. Купит себе человек десяток индюшек и едет прямо в Охотный ряд — там в один момент расхватают. На вырученные деньги селится где-нибудь в купеческом подворье, живет неделю и возвращается рассказывать всякие новости.

Рассказы эти привыкли выслушивать, условно доверяя, как произведениям искусства: каждый знает, что это не настоящая фактическая правда, но что все-таки возможно, и открывается путь для размышления.

Явное торжество деревни над городом. Какая польза в этих слухах, купленных на деньги, вырученные от продажи индюшек? Эти слухи — лохмотья нищего, только дробят бесплодно то деревенское единое чувство ожидания при весеннем надувании реки. А вся-то сущность в дороговизне предметов потребления.

Вот обыкновенная средняя семья, куда я пришел провести вечер. У хозяйки болит печень, жалуется на докторов и переходит на дороговизну лекарств, на дрова, на мясо, на муку. И пошло, и пошло. Сами хозяева чувствуют, что разговоры эти скучны, нудны, но не в силах выбиться из них. Я придумываю рассказать им только что прочитанную в «Русской Мысли» драму Синга [191]. Очень интересно: муж притворился мертвым, чтобы испытать, как будет себя вести жена после его смерти. На несколько минут общество спасено и живет где-то на берегу Ирландии. После рассказа я протягиваю руку за чайным сухарем и вдруг кто-то: «А знаете, как сухари вздорожали?» — и пошло, и пошло.

Выхожу на улицу. За время оттепели, как всегда в провинции и даже в Москве на окраинах, рыжим пупом вздувается середина улицы. По тротуарам идти невозможно: розвальни, раскатываясь, ноги подшибают. По желтому горбу улицы с веселой песней проходит войско, а бабы глядят на них и подолами слезы вытирают.

29 Января. Человек — осколок бытия, воображающий, будто он сам действует за себя. И тот же самый человек, если он сознает (внутренне) мир всеобщей связи.

Экклезиаст с его изжогой бытия: «суета сует!» [192] и Гамлет с его потерянным отцом.

Мы все — остатки двух великих армий, произошли мы все от той единственной войны, когда, сразившись, не умерли, а стали жить, как победители и побежденные.

А эти человеческие войны потом и даже вся эта великая война — восстановление начальных разделений на победителей и побежденных.

30 Января. Из природы. В детстве моем никогда зимой не было дроздов в наших садах, теперь дрозды зимуют у нас повсюду. Грачей видели сегодня во множестве на Сосне. Неделю тому назад видели, как на солнечном припаре в огромных сугробах развертывалась верба.

Стихийное чувство — перелет птиц: птицы думают, как все, и наступление времени перелета, как доведенное до свободы смирение (так мужики идут на войну). И вот один грач заболел и остался зимовать на Сосне. Он выздоровел — зима была теплая. Понравилось. Следующую зиму грач объявил себя самостоятельным и остался зимовать и погиб.

Мобилизация. Чувство войны — стихийное чувство. Солдат идет — смиряется до исчезновения отдельности. Как исчезнувший, он начинает светиться в общем деле, и подобно птице одевается красивым пером, приобретает свободу: Это и умиляет нас (Толстого) в русском солдате (птичье).

Между тем, в отдельном солдате не целиком светится это птичье общее. Большинство их сопротивляется этому — сопротивление, борьба с собой и делает всю картину человеческой.

Жульё Елецкое. Жулябия.

— Пока что сделаешь — мозоли набьешь на душе, вот какое жулье.

— Да, мне вот рекомендовали человека, что по совести сделает.

— Не верю в существование такого человека, не верю!

Город — на горе куча каменных домов, где живет жулье, вокруг этого кремля громадная слобода, где <купцы>. Среди домов купеческих возле жулья живут и кормятся интеллигенты, адвокаты, доктора. Можно себе представить, какое существование влачат здесь прогрессивные газетки!

4 Февраля. Молитва Пелагеи Ивановны. Раньше я молилась: «Матерь Божья, сделай его человеком!», а теперь молюсь: «Матерь Божья, верни его, каким он был!»