Дневники 1914-1917

Птицы, все птицы вывели. Одна чета у нас под балконом устроилась, всё сидели на яйцах — чай пьем, обедаем,— всё носики видим. Теперь вывели и сидят на столбике садовой решетки, ловят мух; на другом столбике самец — тяжеловат; поочередно носят в гнездо, кладут пищу в широко раскрытые рты; птенцы ужасно некрасивые — а вся жизнь их разве красивая?

Религия — это естественный свет жизни праведной.

Посмотрите на птицы небесные: вы думаете, легко им жить? летят — шишки под крыльями, повеселятся денек весной — и в гнездо, сиди, не шевелись, а потом вывели — таскай весь день червей. Выкормили — опять в дорогу,

-201-

опять шишки под крыльями. И попить и поесть ей не радость, кругом враги: клюнет и оглянется, клюнет и оглянется. А после этого посмотришь на птицу, и нет краше ее ничего на земле, и нет ничего свободнее: свобода, говорят, как птица.

Рожь цветет, травы цветут, время васильков. В лесу мужики делят свои покосы, мечут жребий. По утрам чисто, росисто и зарно (зарное утро — ни одного облачка; осенью бывают зарные дни). Вечера светлые без конца. В десятом часу в сосновом бору на закате горят стволы, и кажется, там служат вечерню. Скроется солнце, потухнет в бору, но светло, ровно светло,— и так на всю ночь. Звезд не видно. Месяц встает и не светит. Кричит всю ночь коростель на мокром лугу.

Всему этому я всю жизнь свою поклонялся, любил это все, а теперь только изредка оглянешься вокруг себя на Божий мир. У меня такое чувство, будто множество близких людей у меня умерло, я притупился считать эти могилы, и кажется, вот настанет время — и я останусь один на земле.

Вчера узнали, что Львов отдан немцам.

20 Июня.

Рожь наливает. Все травы цветут на лугу. В гнездах всё оперяются больше и больше, временами взмахивая крыльями, птенцы. Солнце перемежается с теплым дождем. В лесу, как в оранжерее. Застанет дождь, станешь под ель, постоишь немного — и опять солнце и такое: эти умытые деревья тогда под радугой встречают, как новые, необыкновенные, вырисованные, как минареты, дворцы — такими после болезни или после тюрьмы видишь деревья, такими жаждешь увидеть их в городе в ожидании весны. Теперь высшая точка расцвета северной природы (время наливания ржи), потом все пойдет на убыль.

21 Июня.

Вспомнил «Конь Бледный» Ропшина. В нем двойной грех: против искусства — что искусство связано жизнью, и против жизни — что жизнь подчинена искусству.

-202-

Получается, что человек жизнь променял на бумагу. А впрочем, просто говоря, автор не имеет таланта и до искусства ему нет никакого дела.

NB. Почему в моих больших работах неизменно совершается такой круг: при разработке темы материалы мало-помалу разделяются на этнографические (внешнее) и психологические (субъективное), потом, робея перед субъективным, которое приводит меня к незаконченному, невыразимому кругу личной жизни, я спасаюсь в этнографическое и выделяю из него для рассказа совсем не то, что задумал. Сие надо всесторонне обдумать.

Человек страдает от того что, отрываясь от пуповины мира, становится частью и не может чувствовать целого («кого я называю Бог»).

Выписать: Софокл в издании Сабашникова (массовое) и др. издания классиков (поручить Иванову-Разумнику).

26 Июня.

Кто родился с жаждой свободы, тому не миновать рано или поздно, как необыкновенной бабочке, попасть на иглу. Рано или поздно проколет сердце игла, и уже не возвратиться назад, как ни бейся, к прежней глупой, но драгоценной свободе. Пронзила игла, и трепещи крылышками, пока не умрешь. Трепет крылышек у пронзенного сердца — вот источник всех наших песней и мыслей о свободе. Но какие же это были песни на всей людской плесени, покрывающей землю!

Люди родятся и живут с маленькой тайной, нераскрываемой, несознаваемой, но этим тайным они и отличаются друг от друга, и, вероятно, из этого складывается тайна всего мира «непознаваемого». Сама тайна очень смешна, если ее назвать, так же, как нос, убежавший с лица, но, раскрытая в поступках, она называется жизнь человека.

Какая-то глупая, случайная встреча с существом, которого я не знал и не знаю до сих пор, пришпилила и меня на

-203-

иглу. И что ни делалось мной, ночь все-таки остается во власти того существа, и время от времени оно является ко мне в самых уродливых видах, и след его появления — чувство сладкой безнадежности, и как-то все вверх дном в нажитом.

Эту ночь она проживала со мной в Пале-Рояле в виде барышни, которая просила меня ввести ее в литературный круг, чтобы печатать свои фельетоны — значит, существо самое отвратительное. И, несмотря на всю пустоту, все мое отвращение к этому реальному существу, я все-таки заявляю ему, что эта встреча доказывает, что я создан для счастья. Провидение ко мне милостиво.