Дневники. 1918—1919

— Пришел мальчишка, весь в волдырях. Доктор: не отживет. А какой мужик-то вошел! А звали его Тимка. «Есть что у тебя?» — «Пьяная мать, больше нет ничего!» Намедни встречает — узнал (пшено принес). Анна Григорьевна говорит: «Приходи чай пить под яблонку, погодка славная, приходи!» Прихожу, а она черная под яблоней лежит. «Ты, — говорит, — посмотри, что в избе-то!» и проч. Доктор говорит — умрет, а они все выживают, и какие люди-то хорошие!

Так мало-помалу и думать забыли, что есть эпидемия и что она страшна: кому суждено умереть — умрет, а я, может быть, и выживу.

5 Марта. Чуть светает. Чайник вскипел на чугунке. Нянька со своим чайником приходит пить: ее чайник белый с розовыми ободками, со свинцовым носиком, крышечка привязана тесьмой, и пьет нянька траву зверобой. Она вспоминала: сегодня 19 Февраля, когда «волю читали». Ей был 14-й год. Я спросил ее: «Заметно чем-нибудь стало, когда волю дали?» Она ответила: «Нет, незаметно».

Нянька моя, и вот такая же нянька через 25 лет будто воскресла.

Есть в душе чувство такой любовной различимости людей, через это находят подобное, и это дает основу сказать про жизнь бесконечную. Обратно этому чувству теперь: минуя свободно-любовную отличимость, прямо объявляют, что все няньки есть одно и то же.

Предвесенний свет открывает голубые царства в славе и блеске, все крепнет и крепнет мороз по утрам, но по вечерам и утрам по дорогам остаются неисчезающие следы полдневного угрева. С каждым днем полдень все сильней и сильней разгорается.

6 Марта. Какое безумие: стереть пушок с крыльев всех бабочек и сказать потом, что все бабочки одинаковы. Какое безумие!

7 Марта. «В Боброве...» — «Где это Бобров?» — «Город есть Бобров, не знаю, где это находится». — «Ну, что там в Боброве?» — «Сказывают, что в Боброве большевиков нет и все дешево, как при старом правительстве».

Сказка-сон: я будто бы звонюсь к себе, открывают дверь, я говорю: «Знаете, неужели не знаете, да как же вы не знаете! ну, слушайте, не слышите? Откройте форточку, ну?» Через форточку явственно слышно — играют трубы и поют: «Славься, славься, наш русский царь!»[217] Старуха, крестясь, становится на колени и шепчет: «Слава тебе, Господи, дождались батюшку!» Мальчик Лева, возбужденный музыкой, поет свой «Интернационал»: «Кипит наш разум возмущенный, на смертный бой идти готов!»

— Славься, славься, наш русский царь!

9 Марта. Говорят, что четверть населения Ельца спит на соломе, в валенках в помещениях, более месяца неотапливаемых, — источник эпидемии тифа.

Сегодня говорит:

— Я Анна Каренина! или: — Я в церковь не могу войти. Завтра:

— Я не чувствую в себе измены — я его люблю. — Не люблю, совсем не люблю как мужчину его.

Привязанность, жалость, дети, хороший человек. Основа колебаний — неуверенность в серьезности моих чувств.

10 Марта. Третий день дождь, оттепель. Это еще не весна. Где моя былая охотничья радость! Никуда не уехать — тюрьма. Кто ездит — привозит тиф. В какой дом не пойдешь — везде тиф. Мы перестаем вовсе бояться заразы, относимся к этому как простой народ.

Печник Софрон, который настоящего не сознает и живет по-старому.

11 Марта. Поколеблены такие основы, нельзя было предположить, чтобы мог старый бытовой человек при этом жить, а он живет. Все объясняется приспособляемостью человека.

«Видел, няня, во сне царя». — «Какого царя?» — «Николая». — «Жив ли батюшка-покойник?»

Искусство: монах творит, эстет питается — вот жизнь искусства, а филистеры учат народ уму-разуму.

12 Марта. День свержения царя. Накануне видел во сне Николая.

— Няня, я видел во сне царя Николая, к чему это?

— А как видели?

— Будто бы он денег мне дал на Рябинскую библиотеку.

— Это ничего, не насильно же взяли у него, сам дал, это ничего. Он жив ли, жив ли батюшка-покойник?

Я видел сон, будто я в дороге, еду с поклажей неизвестно где, неизвестно куда и со мною Лева. Останавливается моя лошадь, и вижу я, будто нахожусь во дворе перед нашим старым домом, сижу уже один, без Левы, на семейной нашей старинной линейке. Вокруг меня все родное: вот направо от входа лимон, посаженный еще покойницей няней, вот по двору по траве-мураве тропинка к леднику, работал с покойницей. А стекла в доме все выбиты, дом пустой, внутри, видно, разломано, как теперь. Но мне удивительно и радостно видеть все свое, родное, во всех подробностях, мне сладостно впиваться чувством во всякую мелочь, всякий камешек, всякую мертвую для всех безделушку природы, я смотрю — пью в себя и удивляюсь и благодарю кого-то, что дал мне видеть. И моя часть именья, где я трудился три года, мне видна отсюда, но как видна! Ясени будто всей массой подошли к старой конюшне и всею густелью свешиваются через старую конюшню, и смотрю — вижу, будто одна ветвь с широкими листьями кланяется мне. «Так это мне показалось, или ветер качнул?» — думаю. Но ветра нет, и гляжу, другая ветвь кланяется, третья, весь парк широлапистыми зелеными свежеизумрудными листьями шевелится, кланяется.

Под конец выбегает из пустого дома Лева и говорит, увидев меня:

— Ну, я так и знал!