Дневники. 1918—1919

Базар — учительский ряд. Родные мои умирают и оставляют после себя мне свои шубы, те старинные шубы, храненные в мороженых сундуках[267], знаменитые! бывало, с матушкой сколько из-за них разговоров. «Ну, зачем, — скажешь, — вы их храните, слава Богу, у нас имение, дом в городе, в банке деньги, ну, зачем, что в этих шубах, хранить, беспокоиться, пересыпать, перекладывать, проветривать, просушивать, да продайте их, не будет хоть моли в доме!» А она: «Что же это, наши деды глупей нас были, берегли про черный день, банки, банки, а как лопнут? Эх, молоды вы, не видели черного дня!» Что же, правда оказалось, не видели: старая шуба теперь тысяч сорок, пятьдесят...

19 Декабря. Никола Зимний. Торговал на базаре кофточками Лидии Михайловны, тут же были все учительницы истории и словесности. Как в том сне — тоска сгустилась в свинцовую тяжесть, и к вечеру это уже не тоска, а свинцовое бремя. И я написал завещание.

Вспомнил начало войны, рассказывал, будто старый дед, и потом все этапы войны и революции, моего охотничьего-земледельческого быта, вплоть до торговли кофточками сестры на Елецком базаре.

...Пусть идеи правильные, но через кого они проводятся и какой пример жизни получают люди?

— Вы бросили святыню свою свиньям, и они, обернувшись, растерзали вас!

— По плодам их узнаете их... Ибо Он учил их как власть имеющий, а не как книжник.

— Милости хочу, а не жертвы.

— Могут ли печалиться сыны Чертога брачного, пока с ними жених?

— Царство небесное силою берется.

— Всякое царство, разделившееся в себе, опустеет.

— И если сатана сатану изгоняет, то он разделился сам с собою: как же устоит царство его?

— Не бывает пророк без чести[268].

25 Декабря. Спиридон-Солнцеворот. Суд зверей. Ледяная роза с узорами. Культура судит, ставит вопросы, а зверь всю тайну знает, ему нужен только вопрос.

Дело природы — дело отличия, — в этом миссия зверя — его идея, разнообразиться, разделиться, и вот проверка всему: культура-связь.

Смерть моя: навозная дорога на небо, и о. Афанасий влечет, распевая тоненьким голоском: «Со святыми упокой»[269]. У мельника, водворенного на мельницу, вдруг уют и тепло: кусочек дивана, на котором я родился.

Ни в чем себя не винят: что сам в тепле, а поп замерзает, школа не учит и т. д. «Мы не выгоняли». — «А кто?» — «Совет». — «А Совет ваш, вы выбирали». — «Черт его выбирал».

Могила внутри.

Лошадь и человек. Никифор поплакал о сестре: я сказал, что дам ему самовар, — очень обрадовался, докормить до весны лошадь — вот цель.

В воскресенье по морозу с метелью бегом в Хрущево выручать свою рожь... Понедельник — метель в родном доме. Индеец Васька. Мохнатый зверь Архип. Зайцев развелось! В середу возвратился: чуть не погиб в отвершке[270], спас Демьян Степанов из Хрущева-Ростовцева: закурил, поехал и набрал много картошки. Я сказал, что умерли Яша, Лидия, Коля — все бросились делить их пайки.

Наст как риза лежал по верхам, и верх был, как могилы, одетые в ризы блестящие с белыми цветами, по ним легкой метелочкой шила метелица свои новые узоры. И сердцем скорбел о милых умерших, втайне радуясь сердцем, что сам остался в живых[271].

А главная мысль моя была об Иисусе, я вглядывался в Его лик без улыбки, с мыслью строгой и волей неколебимой. «А батюшка наш, — думал я, — о. Афанасий, идет правильно по стопам Христа, его мыслью живет и всегда улыбается застенчиво: улыбается, потому что ему, человеку, невозможно быть строгим, как Бог».

— Разве я не властен в своем делать, что хочу? Или глаз твой завистлив от того, что я добр?[272]

26 Декабря. И по причине умножения беззакония во многих охладеет любовь.

Кроткий лик Христа (Нагорная проповедь[273]), гневный (горе вам, книжники![274]), трагический (чувство конца: ...но и это еще не конец![275]).

Обманывают предчувствия, но похоже на смерть близкую: вспоминаю Сашу: «А умирать я приеду к тебе»[276], — значит, тут, в чувстве смерти, хранится его лучшее: когда умирать буду, то сознаю твое первенство и возвращусь к тебе.

Иисус и отец Афанасий: наш крестьянский поп как конечное жизни нашей, что остается после всего: метелочка метели, вычищающей лед на верхах, украшающей блестящую ледяную поверхность могилы белыми пушистыми цветами...

Я еще думал о зверях и различиях между зверями, что зверь (и человек-зверь, и просто зверь) таит в себе весь ответ на весь вопрос: он живет без вопроса, и жизнь его — всё, и это всё его сказывается в отличиях (в разнообразии форм).

...По дорогам, занесенным метелью, не пройти человеку, я иду по верхам, где ветер сдувает снега, где покров ледяной в разукрашенных метелицей белых цветах, и чувство жизни среди этой братской могилы природы, как радость, охватывает меня. Я думаю: «Вы воскреснете все, когда явится весна, звери, птицы, люди-человеки! заклинаю вас, когда встанете, отвечайте мне, я ставлю вопрос свой».