Дневники. 1918—1919

Переход из тьмы зла к свету Христову в женщине нельзя понимать схематически: тут в каждой есть особый дар скрытый, из которого все развивается, — что это за дар? У сестры этого нет дара.

Ее главное: она меня высоко ценит, моя любовь — эгоизм, если я люблю ее только за это, но нет: я ценю ее за глубинность и тонкую нежную душу.

Мне кажется иногда, что сестра моя такая злая потому, что видит добро и красоту ясно, но, не зная, как взяться за это, отдается бешенству зла. Она слишком страстная и умная, чтобы заменить эту силу утешительным состоянием. Пусть она будет исходным типом моих женщин. Мать моя определила ее состояние кратко: «Бешеная, потому что замуж не вышла».

Феврония имела такую же (приблизительно) катастрофу, как Лидия[143], но почему-то (почему?) страсть свою (она стала бы проституткой) перенесла на о. Амвросия и ему отдалась, как Жениху.

Обе как евангельские девы: одна темная, другая со светильником[144].

Типы дев со светильниками: Маня Хрущева (мать Анатолия), двоюродная сестра Маша, двоюродная сестра Дуничка (вспомнить, собрать).

Типы дев темных: в бездне тьмы лежащая Лидия, в бездне гордости и лжи Серафима Павловна Ремизова (сложный тип), Маруся Спиридонова (вспомнить, собрать).

Последний суд будет за красоту, только нужно помнить, что это не наш суд, преступление эстетов состоит в том, что они на себя берут это право — судить-рядить по красоте.

1 Сентября. Поэзия разлук и свиданий (горя и радости).

Помнить на Сосне гуся... — искры воды, переплес волн, и совершенно так же у нас: подвижная и спокойная радость; любовь — это движение, даже самая спокойная любовь — спокойное лоно текучей воды.

Ну и пошутили мы над жизнью. Представьте себе землю, где идет борьба за каждую сажень, где закон и суд находятся в руках воров и клейменых убийц, время вообразите себе, когда из усадеб, разграбленных и частью сожженных, разрушенных до основания, убежали все их владельцы, время расстрелов без суда, выстрелов по огоньку в окошке — в это время вихрей по этой разделенной земле, не обращая внимания на границы и межи, из усадьбы в усадьбу, из парка в парк каждый день под руку с веселым смехом, радостным восклицанием, с частыми остановками для поцелуев и всяких шалостей проходит на глазах всех пара — настоящий господин и настоящая дама в одежде столичного происхождения, с манерами того класса культурных людей, который объявлен теперь «вне закона». Они так заняты собой, им кажется весь мир их личным владением, где они могут позволить себе все что угодно, — встречные крестьяне, вообще-то до последнего сбитые с толку всякой смутой, как пораженные видением далеких барских времен, внезапно останавливаются и, посмотрев на смеющихся, не зная, что делать с ними, снимают картуз, и господа им приветливо кивают: здравствуйте, милые...

Не знаю, зачем счастливому чужую жизнь наблюдать, он как бы идет под зонтиком, и вода вся, падающая на него, скатывается. Несчастный, дойдя до последнего несчастья, вывертывается, как зонтик иногда от сильного ветра — хлоп! и вывернулся вверх чашей, — и вода, падающая сверху, в него собирается.

Девушки, самые чистые и, значит, более других достойные любви, начинают любить, не видя его, сердце двинулось, но кто он — разобрать невозможно, значит, опять-таки лица в любви не видно или оно обманчивое, — лицо не в любви, это претензия, взятая из мира не-любви. И в то же время справедливо, что любовь с этой претензией (на вечность, лицо) только и есть любовь.

Любовь — это борьба за личность (и вечность).

Хорош пример с В. П.: влюбленная в 20 лет говорит: «Лучшее, да, лучшее осталось с вами», а в 35 лет пишет, оскорбляясь за напоминание: «Никогда мое лучшее от меня никто не возьмет, оно всегда со мною»[145].

«Случается иногда, что два уже знакомых, но не близких друг другу человека внезапно сближаются в течение нескольких мгновений, и сознание этого сближения тотчас выражается в их взглядах, в их дружелюбных и тихих усмешках, в самых их движениях» («Дворянское гнездо». Тургенев).

2 Сентября. Вчера приехала из города Ефросинья Павловна и рассказывала про N, что приехал он измученный, с проваленными щеками, старый, седой, что прежний петербургский лоск его совершенно слинял, ходит в косоворотке, брюзжит на детей и очень настойчив в правах своих хозяина дома — видно, что настоящий отец, настоящий хозяин. Она же все время, перекидываясь с одного в другое, тараторит ему[146], так что он время от времени останавливает: «Ну перестань, не все же сразу».

Живо ее представляю с лукавыми огоньками в глазах, как на прощаньи (в городе), нашу Кармен, и совершенно то же настроение, как на прощаньи в деревне, владеет мною: невозможность дальнейших отношений, отвращение к лжи, случайность-призрачность нашей встречи и вообще какой-то художественный театр.