Дневники. 1918—1919

— С турками воевали, с немцами, с англичанами, с кем только ни воевали — и еще ведь побеждали! коммуна, я так понимаю, есть армия против врага — голода, но почему же в коммуне еще голоднее стало и нет ситцу и всего прочего?

— Потому что воры.

— Да что же воры, чем воры хуже нас; вор плохой человек только тому, у кого ворует, а для прочих он, может быть, получше нас с тобой, нет, друг, не в ворах дело, а в тех, кто видит вора и молчит.

— Да как молчать: намедни у нас одного всей деревней как собаку забили.

— Так, верно, деревня маленькая ваша, а в большой деревне тот — кум, тот — сват, никто и не посмеет правду открыть.

— В деревне, но почему же в вагоне: отберут у бабы 5 аршин миткалю, и все молчат, так и надо.

— Непросвещенный человек русский, всего боится... на свое гумно ночью боится пройти, держит в уме: «А ну как черт». Будь он человек настоящий, так он смело идет — нет чертей на свете, нет на моем гумне... как опять черти есть, так ходить вовсе не нужно. А наш думал, что нету, а как на гумно идти ему — и как шибанет: нет, нет, а вдруг как-нибудь да и выскочит?

— На войне — там под палкой, а работа по нашим временам из-под палки плохая — вот почему, я думаю, и не выходит война... а голодом, палкой нельзя, а по воле никто не идет на работу.

Иван Афанасьев о коммуне так рассуждает: я так понимаю будущую жизнь, как разнообразие всяких способностей: сапожник будет сапожником, писатель писателем и всякое прочее, но чтобы не быть ему только сапожником — что это за жизнь, только сапожник, не человек, а сапог! то вот для этого коммуны устраивают, кроме своего личного дела, всеобщую полевую жизнь. Одно сомнение: а что, если такой человек талантливым явится, каких на свете почти не бывает, такая способность особенная и в коммуне не предопределенная — как такому человеку выскочить.

— Коммуна, — я так понимаю, — это стены, чтобы все в стены, в чан и там все вместе не выходили до срока и сидели, когда все понимать будут так вот в чем-то одинаково и в этом мешать друг другу не будут, тогда власть будет не нужна, и жить будут без власти, личность будет понимать себя вместе со всеми и освободится. Сейчас же, если кому что удастся, — тот вроде как вор: украл себе свободу, сам свободен, а другие в плену.

Епишка сказал:

— Ну что ж, ежели по христианству, сказано, что скинь последнюю рубашку — и бедному...

— Бедному... Почему ж рубашки-то наши не бедным попадают?

Павлиха — радость жизни, кулачиха. Дочь ее — не кулачиха, а хранит... радость жизни, сама несчастна, а сажает цветы... во имя цветка страдание.

14 Декабря. Вечером на печке Илья, бывший гвардеец, и голый австрияк Яша беседуют о былых боях. Илья:

— Тогда наш аэроплан забрал вверх и ну, и ну поливать из пулемета, ваш-то и заковылял вниз.

Австрияк:

— К вам упал или к нам?

— Промеж вас и нас. Я сказал:

— Вот враги!

— Врагов не было! — ответил Илья, — теперь только поняли мы, кто враги наши.

— Кто?

— Капиталисты.

— Опять будет война, хотя бы с Японией.

— Это когда-нибудь? ну, так тогда не будет у нас предателей!

— А какое государство-то было! — сказал Яша.

— И все впрах! — ответил Илья.

Это небывалое обнажение дна социального моря. Сердце болит о царе, а глотка орет за комиссара.

Анализировать каждую отдельную личность, и дела настоящего времени получаются дрянь, а в то же время чувствуешь, что под всем этим шевелится совесть народа.

За печкой таракан Иван Михайлович боится, что до него дойдет реквизиция, гусей у него отберут, и чуть что, спрашивает, шевеля усиками-шейками: «Ну как, не слыхать, далеко Америка?»

На Руси все, кто обладал даром и вкусом хоть как-нибудь сносно устроить свою личную жизнь, во время революции вдруг все себя как бы ворами почуяли и сдали все свое почти бессловесно при тихом запечном ворчании.

Сейчас все кричат против коммунистов, но по существу против монахов, а сам монастырь-коммуна в святости своей признается и почти всеми буржуями.

В четверг задумал устроить беседу и пустил всех: ничего не вышло, втяпились мальчишки-хулиганы, солидные девы, что стоят в сторонке, наливаются-дожидаются, когда слова прожурчат и начнется настоящее... Мальчишки разворовали литературу, украли замки из книжного шкапа, а когда я выгнал их, то обломками шкафа забаррикадировали снаружи дверь и с криками «Гарнизуйтесь, гарнизуйтесь!» пошли по улице. Вся беда произошла, потому что товарищи коммунисты не пришли, при них бы мальчишки не пикнули.

Теперь приходится пускать по билетам, совершать отбор. Так и в истории коммуны часть первая будет называться «Все разом!», а вторая — «Отбор и строительство».