Дневники 1918-1919

Акварельный рассказик «Дикое поле»: осень, озимь, верхи полосатые, Коровьев верх, осень поздняя: картошку убрали, блестят колеи, как заря догорает

-252-

уцелевшая кленовая роща... Тишина. «Но!» (телега) — выступает странник.

Вчера у себя самих воровали ночью колеса. И так время наступило: «С волками жить (с ворами) — по-волчьи выть».

6 Октября.

Вчера в мое отсутствие (ездил хлопотать, чтобы не выгнали) — пришла «выдворительная».

Сегодня ездили к Мишуковым, заяц бежал, а мы: «Вот когда-то мы зайцев гоняли, а теперь чувствуем себя сами как зайцы!» — «Что ты, зайцы, — хуже: зайцы бегут и не думают о продовольствии — посмотри, какие зеленя!»

7 Октября.

В плену у жизни. Кошмары, вчера было, а кажется, Бог знает когда, время сорвалось... в темной комнате на диване один лежу и думаю про какого-нибудь английского писателя, например, про Уэллса, что сидит он на своем месте и творит, а я, русский его товарищ, не творю, а живу в кошмарах и вижу жизнь без человека. Но и то и другое неизбежно — и человек вне жизни, и жизнь вне человека.

Я в плену у жизни и верчусь, как василек на полевой дороге, приставший к грязному колесу нашей русской телеги.

Похоже на то, будто мать второй и уже последний раз умирает или умерла: тяжко близким, а на улице радуются в ожидании похоронного пирога. — Или на печальную свадьбу? (невеста заплакала и думает о том, что «заплачется до смерти»). — Но от слез не умрешь.

Похоже на то, когда перед экзаменами дня за три сел готовиться, половину знаешь, а вторую половину невозможно выучить за три дня, невозможно, а гонишь, гонишь.

История сухарницы, обращенной в пепельницу.

24 часа — почему именно 24?

Маня сказала: «Как же потом-то всем хорошо будет!»

— Когда потом?

-253-

Зорька хозяйку ищет — худая-прехудая пришла.

8 Октября.

Ей хотелось быть мученицей, и она создала себе воображаемых врагов и мучила их, вызывая на ссоры, чтобы оказать себя мученицей. Теперь пришло время, желание ее осуществилось: она стала мученицей.

Разрытая могила. Старый дом, на который смотрим мы теперь только издали, похож на разрытую могилу моей матери: черви кишат в нем народа...

Началось время, когда зимние птицы приближаются к дому, когда воробьи громадной семьей разговаривают в саду.

Закон природы: радоваться (из чувства самосохранения) над несчастьем другого — и в то же время коммуна, где всё на любви.

Мы смотрим с Колей из-за кустов на дом наш, не смея и думать, чтобы к нему подойти.

Николай:

— Ну, что ж Бог?

— Причем тут Бог?

— Допускает!

— А ты молился?

— Почему не молился, я всегда молюсь, разве нужно с крестом?

— Что же мне делать? — спросил я.

— Иди в город, скорей лесом, возьми узелок, иди... ребятишек не тронут, а сам уходи...

Меня провожал Василий и голос зайца, а я сам, как заяц, нет-нет и присяду и оглянусь на Хрущево: быть может, последний раз вижу. Так шесть раз оно показывалось и скрывалось.

Архипу я сказал:

— У тебя нет детей, ступай на Украину с женой.

— А вертаться? не миновать же сюда возвращаться и в голые стены.

— Почему не миновать?

Мы дорогу обходим, потому что стыдно и страшно встретиться с людьми.

-254-

По мере того как я ухожу, наши враждебные дома все сближаются... а церкви города будто растут и растут из-под земли, и я клянусь себе, сжимая горстку родной земли, что найду себе свободную родину.

(23 Сентября — 5 Октября.) Прошлая суббота: «выдворительная», я в городе. Воскресенье утром у Мишуко-ва, вечером контрабанда, понедельник: <зачеркнуто: (Покров)> «теперь совесть чиста!» вторник: все ждем гостей, среду... в четверг: ухожу в Елец. В субботу известили, что «Замятин был», и Лева отправился пешком в Хрущеве В воскресенье батюшка привез записку, что нас выгнали. В понедельн. — приехал Коля, Петя, Понтик. Вторник — Ксенофонт с возами. Среда в 12 ч. ночи — Ефр. Павл. Пятница — в 11 ч. вечера на четырех извозчиках семья с Ник. Мих. Уехала.

Москва слезам не верит.

Старуха Александра: плачет и тащит.

20 Октября.

Вчера Лидия приходила. Мне ничего не жалко, потому что разрушение дома и семьи произошло после того, как я это пережил. Голос тайный, напротив, нашептывает, что так хорошо, что сделано то, на что я сам не мог решиться. Я виноват в слабости и нерасчетливости.

Это верно только про теперь, а в прошлом как лесная жена Е. П. была хороша. Теперь она похожа на брошенную любовницу из тех, которые описаны у Алексея Толстого. С. П. не понимает, осуждая Е. П., что видит перед собой не человека Ефр. Пав., а возмущенную женщину-самку.

После отъезда чувствую, как ужасно устал я, между тем уставать нельзя: ведь нужно мне так много сказать.

Соня мало-помалу в моих глазах становится не повелительницей, а какой-то нежной маленькой сестренкой. Правдивость ее чувства изумительна, она ничего не воображает на почве чувства, ничего у нее нет лишнего. Если спросить ее: «любишь?», она скажет: «люблю», и: «надолго ли?» —

-255-

спросишь, скажет: «не знаю». Смеется — почему? — «не знаю». Плачет — почему? — «не знаю». — всё как девочка.

22 Октября.