Дневники 1920-1922

Так ясно подхожу я к критике нашего коммунизма: принудительный коллектив есть Легион. Но я ставлю себе вопрос — мое отвращение к этому коммунизму исходит от высшего Я, т. е. от сознания истинного коллектива, или же вся критика исходит от моего неудачного жизненного положения. Веда я чувствую, что если бы наш коммунизм победил весь свет и создались бы прекрасные формы существования, — я бы все равно не мог бы стать этим коммунистом.

Что же мешает?

1) отвращение к Октябрю (убийство, ложь, грабежи, демагогия, мелкота и проч.).

Разбираю это первое, т. е. отвращение к Октябрю.

— Разве эта мерзость не существовала раньше? — Да, но она была привычная: на место этой привычной мерзости стала непривычная, и это вышло отвратительно. — Значит, ты был в «счастливом» состоянии, что привык к мерзости, однако это не аргумент <1 нрзб.>Октября. — Пожалуй, да. — Нельзя ли найти аргумент более веский, иначе все твои разумные построения чертова Легиона могут показаться продолжением твоего аристократического отвращения к массам. — Кроме личного отвращения, у меня было еще нежелание страдания, нового креста для русских людей, я думал, что у нас так много было горя, что теперь можно будет пожить наконец хорошо, а Октябрь для всех нес новую муку, насильную Голгофу. Я бы хотел еще немного повоевать, после чего стало бы, наверно, бедным людям на Руси жить сносно. — А общий враг, капитализм, остался бы, и потом, после отдыха, опять бы началась война, гнев Октября был против этого начала капитализма, неизбежно порождающего мировые войны. — Войны всегда были и всегда будут, их уничтожить невозможно принципиально, а только посредством хорошего ухода за ранеными смягчить их пришествие, ведь умирать не страшно, а очень страшно смотреть, когда умирают, и особенно без ухода, как теперь. — Вижу я, что ты не революционер, потому что так может теперь назваться лишь человек, имеющий универсальную идею обновления мира, а не только отечества своего. — Да, в отношении этой революции я не имею в душе того пламени, который соответствовал бы идее универсального обновления, и оттого я вижу только преступления; между тем я жажду истинной революции, я — чающий евангелия революции, но разве Маркс — евангелие? Я пережил Маркса в юности ^{115}. И я наверно знаю, что все, верящие теперь в Маркса, как только соприкоснутся с личным творчеством в жизни, оставят это мрачное учение. Будет такое же возрождение общества, какое было со мной лично, когда сердце мое освободилось для любви к миру в его подробностях, ко всякой малой вещи в нем; эти восторги освобожденного сердца никогда не позволят мне заковать его снова схемами разума. Мне кажется, так — я на пути к своемуделу, хотя оно такое до смешного маленькое, как мое писательство, между тем как революционеры все делают не своедело — в этом, кажется, источник всех наших разногласий (не свое делают — «не знают, что творят» ^{116}).

— Но не все же должны быть христами, кто-нибудь непременно должен его предать и распять, иначе как бы Ему проявить свой свет на земле. Этим темным силам ведь можно и приписать явление света. Так, видно, русский народ до своего возрождения должен был испить еще чашу страдания и те, кто причиняли ему это страдание, вели его по пути возрождения. Итак, хвала вам, все излюбленные эмигранты и уголовные преступники! И тебе, Иуда Искариотский.

Какая простая формула общественной жизни в словах мужика: «Добро перемогает зло». Так это надо понять: преступники, обманщики, воры, расточители, пьяницы, составляющие зло общества, живут на средства трудящихся, отнимая у них часть их труда, но трудящихся всегда больше, и рано или поздно эти призовут к ответу «злых». У нас в эти годы коммуны чаши весов бездельников и трудящихся как бы колебались, «злые» одно время, казалось, готовы были совсем пожрать «добрых», но им самим стало нечего есть, и пришлось отпустить немного трудящихся. Теперь, видимо, добро начинает зло перемогать.

Злые почти все таланты, добрые не хитры, не изобретательны, любят меру жизни, покой и застаиваются. Так, добрые русские люди застоялись, их вышибли из рутины, и они, сознав весь ужас застоя, бросились с удесятеренной силой работать. Пробужденные, они скоро увидят (если уже не увидели) в своих пробудителях дармоедов и спихнут их в яму. Уж сейчас почти в каждой деревне прозябают презрение и насмешки всех — отставные комиссары, «бывшие люди». Горячка кончается, начинается выздоровление. Оно уже и началось.

В сущности говоря, моя психология худ. творчества есть психология всякого дела, вернее, начало дела, у брачного периода дела, когда оно еще в девушках и называется действием.

Действие — брак жизни.

Влетел в открытое окно шершень, гудел, жундел, бился, бился о потолок, пока не спустился побитый пониже и вылетел в окно. Так, может быть, и с философией нашей есть выход где-то пониже, в простом деле: простое дело есть окошко нашей философской тюрьмы.