Дневники 1920-1922

Элементы психологии революционера: несчастье, неудачливость, угрызения самолюбия с выделением злобы: он весь продукт среды, и все внимание его сосредоточено на среде (на «всех»), он не он лично, а существует, как представитель будущей совершенной во всех отношениях среды. А художник испытывает счастье лично в себе и в данный момент жизни, он есть существо лично реализованное. Все это понятно: но вот вопрос: этот закон, казалось бы, приложим и для всего мира, между тем существует же «Марсельеза» и сколько угодно можно выбрать сцен для «недели фронта» из европейской литературы («Ткачи» и проч.)^{23} — чем это объясняется?

28 Января. Начались Карамазовы, и так я узнаю при этом чтении Достоевского — какая остается Россия после бесов.

29 Января. Всякий политический деятель есть в широком смысле кандидат на престол. (Явление Ильи Ник. из Парижа в Хрущево: кандидат, брат его Иван Ник. — обыватель; мысли о пьесе на смерть матери.)

Козочка — в ней нет ничего^{24}, она погибает, как цветок под косою, и, однако, она все: она кровь, бегущая по жилам, и я свет этой капельки крови: вот она вышла, капля, упала на землю, кровь пролилась, вырос цвет — это жизнь сама в себе.

1 Февраля. Морозы лютые с ветром стали вплотную и держат, месяц светит волчий.

Берложная жизнь обняла, и утром душа моя как холодная печь: час целый сидишь возле печи, пока не нагреешь ее, и потом час целый сидишь, собираешься, пока, наконец, появится ощущение себя самого. Да вот ночью, если и холодно, проснешься, лежишь в темноте и кое-что видишь: так видел мать свою, как карту, — мать и карта! очень трудно объяснить, но вот, как говорят, дом в проекции или с птичьего полета, так и мать моя, и родня моя, и все прошлое лежит подо мною, на плоскости, руки, ноги, лицо, вообще черты индивидуальностей разбросаны, как мысы и заливы и очертания берегов на картах, и как бы это индивидуальное, личное, разные Италии, и Греции, и мысы Доброй Надежды, все это не существенно важное, а важно внутренность чрева земли, заключенного в этих очертаниях берегов, — вот тут-то и мать моя и родня вся лежит, как равнина, и на ней что-нибудь замечательное, <1 нрзб.> хорошей, встреченное мной у близких, теперь встречается не связанно с этим лицом, а как огонек на равнине или какое-нибудь явление миража на большаке…

Так представилось, липой пахнет цветущей, по липовой аллее подхожу к родному дому: именины справляют моей матери, мы все в аллее сидим за большим столом, гости наши все скромные, батюшка о. Афанасий, матушка, соседи, и разговор идет про таинственного Илью Николаевича, двоюродного брата, который вот сейчас только приехал из Парижа изучать Россию и много когда-то испытал в Сибири, а теперь женился на еврейке, доктор и писатель, хочет изучать родину и приносить пользу на легальном положении. Ксения Николаевна, мамина подруга, говорит на это, что из таких бунтарей в конце концов очень умные люди выходят, только вот одно плохо, зачем он женился на еврейке. «А в пику! — сказала мама. — Я это сейчас вам объяснить не могу: они, эти умные наши люди, без пики этой жить не могут, тут на легальном положении, а где же протест, вот вам и пика. Боюсь, — сказала она, — как бы не проговориться при ней, вдруг скажешь „жид“ слово». Приехала фрейлина Стахович, все примолкли, и разговор… Съезжаются. Появляется наконец под руку с еврейкой Илья Николаевич. Игра в крокет (мама «смахлевала»)…

Павел Николаевич и Благосклонова у нас пара, когда они задумали играть, он — Чичикова, а она — Коробочку, то весь город хохотал в ожидании, до того роли были к лицу. Павел Николаевич ее ненавидит, как человек обезьяну, он мне столько сделал добра, что на него я никогда не сержусь и, если уж возьмет что за сердце, то начинаю бранить не его, а Благосклонову…

2 Февраля. На свете нет большего счастья, как дружба с ребенком.

Середина зимы, волчьи ночи при светлом месяце… полдни солнечные с обещанием весны.

У Ник-й сказали:

— А Вильсона уже нет.

— Как нет Вильсона?

— Говорят, нет.

— Кто же на его месте?

— Не знаю.

3 Февраля. — Вы спрашиваете меня, почему нет дела и все стоит. Почему, спрошу вас, я не я? Вот дерево, оно может не быть (не знать себя) и потом, придет час — зеленеет в награду, но я не может быть не я ни одного мгновенья, если оно не я, то и спросу быть не может. Я, кто это я? Кровь бежит по жилам, румянец играет на лице, я не кровь, но я румянец, если крови нет, и румянца нет. Солнце восходит — заря на небе, я не солнце, но я заря, и, если нет солнца, нет и зари. Итак, не спрашивайте румянца, если крови нет, и не спрашивайте зари на небе, если нет солнца.