Дневники 1923-1925

1 Ноября.Предрассветный час. Сильный северный ветер. Полнолуние. Озеро шумит. Рассвет. Восход. Озеро страшное. Сильный мороз.

Восход какой-то желтый, страшный.

Середина дня. Стихло, обогрелось. Сияние солнца над белой землей.

Вечерние сумерки. На несколько минут сильная пороша и потом звезды.

Ночь.

В один прекрасный день я соберусь с духом и отваляю «Кащееву цепь» так, что в неделю будет написано по целой повести (звену). Герой (Алпатов) будет похож на художника Михаила Николаевича (только с успехом), и творческий процессего личности будет противопоставлен творчеству мира (выпрямление).

О «Башмаках».

Это лицемерная книжка. Я занимался «Башмаками», потому что не хотел свое настоящее творчество ставить под удар крайней нужды (не хотел продаваться); но, взявшись за предметное описание для «чистого заработка», я не мог это делать, как все просто описатели, а когда из этого получилось нечто, то я свой путь выхода из последнего рабства предлагаю как метод исследования. На самом деле же я верую, что одна действительно прекрасная строчка, получающаяся от свободного творчества, дороже всех башмаков на свете.

2 Ноября.Перечитывал «Курымушку», и 1-я часть — очень хорошо, но у читателей, может быть, и не явится желание читать 2-ю, а там 3-ю, 4-ю и так без конца. Словом, я сомневаюсь во всей затее; надо написать не ряд повестей, а роман. (Ну, так и пиши: оживи Курымушку, вычеркнув затяжные места, и продолжай, как раньше.)

^{<На полях:>До обеда при хорошем морозе летела пороша. Подготовленная вода быстро намерзала, волны с севера прибивали намерзи, и так в одну ночь целые поля заберегов.}

Павел — «читатель» из мужиков, такой же, как Баранов, Елизар Наумыч. Эти любители чтения все читают, и все как-то у них проваливается бесследно. Люди эти вначале очень завлекают, кажутся самородками, а потом, оказывается, это не умные люди ни по делу, ни по рассуждению.

3 Ноября.В предрассветный час было тихо, но озеро черное очень шумело, вероятно, о забереги. Не холодно. Лежит вчерашняя пороша. Идут на охоту все (Петя явился по случаю похорон военного комиссара).

Петя в отношении женщин по всем приметам должен бы выйти такой же застенчивый, как и я, между тем новое время совершенно уничтожило у него этот недостаток. В его классе всего четыре юноши и сорок девушек, и эти сорок выбрали из четырех старостой Петю. Его обязанность вести заседания, а иногда наблюдать порядок, устраивать тишину для занятий.

— Как же ты управляешься? — спросил я Петю.

— Отлично! Если бы мальчики были, я бы не мог, я бы отказался, а девочек, будь, мне кажется, хоть сто, хоть сколько угодно, — сразу поверну, как мне нужно.

— Но ты их не стесняешься иногда, знаешь, все-таки девушки, это ведь мир не наш с тобой…

— Какой ты чудак, чего я буду их стесняться: ведь их же сорок, могли бы они из сорока-то выбрать себе женского старосту, а вот выбрали же все-таки меня, значит, они хотят слушаться.

А у нас женская гимназия была почти напротив через улицу, но встречались мы с девушками только два раза в год: один раз давала бал женская гимназия и другой — наша. На этих балах мы получали иногда в порядке танцев котильона (котильон — что-то вроде Большой энциклопедии, в основе кадриль, а между кадрилями всё танцы) — небольшие разноцветные бантики. Эти бантики хранились от бала до бала, а у некоторых из года в год. И сейчас я, если увижу такой бантик, чувствую то же самое, как весной, понюхав ароматный цветок, фиалку или ландыш: во всем существе мелькнет вдруг тревожно-радостное жизнеощущение, и как-то почувствуешь, хватаешься поскорей опять понюхать, и уже сознательно, с целью точно вспомнить, когда это, где это было вот так, но когда сознательно нюхаешь, ни за что не вспомнишь, и так бьешься до тех пор, пока не вынюхаешь весь цветок и он не запахнет просто травой.

Точно такое же бывает, когда вижу маленький бантик… в нем осталось какое-то таинственно-сладостное соприкосновение с миром иным, очень коротким, и потом грусть расставания, какого-то непременного расставания с праздником и возвращения к латинской грамматике. Из этих тончайших чувств и вытекает потом поток романтизма. А Петя-староста теперь ежедневно видит их сорок, и они все его слушаются. У него сложится жизнь совершенно другая. Да, будь мне бы в юности сорок, едва ли стал бы я мучиться воспоминаниями и вынюхивать ландыши, пока не запахнет травой, будь мне бы в юности сорок девушек, — наверно, мне бы теперь, к старости, все ландыши пахли травой.

Дело в том, что Она должна быть непременно одна. Если Она встречается даже вдвоем со своей подругой, то это не Она, и он ждет момента, когда подруга удалится, чтобы узнать Ее: тогда вдруг все переменяется. Если же Она является сам-сорок, то какие же трудные условия создаются для возникновения романтики (вспомнил из биографии Пильняка: «Одно время я занимался романтикой»).