В Переславском краю крестьяне рассказывают, будто с какого-то высокого места Петр Великий увидел прекрасное озеро и как любитель воды повернул коня и поехал прямо на озеро несжатыми полями. Возле деревни Веськово на южном берегу озера Петра остановила какая-то женщина и принялась его ругать: «Мы работаем, а ты, бездельник, нам топчешь». Петр будто бы уважил.
За час до заката мы с Сергеем Сергеичем вышли на тягу жуков и сели против зари.
У крестьян жуки называются самые маленькие — букарашки, средние — букашки и большой жук — букан.
Говорили, почему все инородцы, все, даже русские малороссы, белорусы, неизмеримо лучше наших великороссов, и так решили, что неприятные черты великоросса явились вследствие его господства над другими племенами.
Мы убили одну ворону, вероятно, самку, а другая осиротела и стала очень кроткая, почти ручная, она совсем не боялась больше нас, и когда мы пили чай, то бросали ей хлеб, и она подбирала. Я вспомнил про Машу-корненожку, как она из-за укороченных ног не приходилась по вкусу парням, утончилась, осиротела, и когда мы ее взяли к себе в прислуги, то стала самым верным нашим домашним человеком.
Я, конечно, выбрасываю из себя демократическую неприязнь к соловьям.
В 7 утра мы выезжаем на лодке в Усолье.
Озеро было тихое и под белой вуалью. Чья-то лодка по большому белому далеко там плыла, ползла, как муха на простыне.
Пыльца цветущих лесных деревьев и луговых трав тонким слоем покрыла поверхность воды, и от хода нашей лодки оставался неисчезающий след, как будто озеро еще не умылось. А говорится: «На воде следа не видно», — виден был не только след лодки, но и плавающих по озеру птиц, уток, чаек, и если рыба взметнется, то и от этого остается кружок.
Я держал курс по прямой линии с Ботика на угол бора против рыбацкой избушки, и через полтора часа мы были против Тресты{146}
, на глубоком месте с поднимающимися там и тут на поверхность воды пузырьками воздуха от множества подземных ключей. Высокие, желтые, как песчаная отмель, стояли у берега прошлогодние тростники, а новые зеленые только что зарождались под водой.На фоне Хапуньской боровой возвышенности перед нами был низкий болотистый берег, поросший светло-зеленым ивняком, и тут, в этих болотах, нам надо было угадать устье реки Вёксы, это было не так легко, но единственная старая высокая лозинка подсказала нам выход реки из озера, а главное, множество уток разных пород: более редкие теперь были самые обычные здесь — кряквы, чирки, — вероятно, потому, что они уже совершенно угнездились, хотя раза два мы слышали, как топтал где-то кряковый селезень утку; большие стаи белогрудых черней вздымались при нашем подплывании, сильно хлопая крыльями, и так же много было свиязей с их характерным посвистыванием; любопытно было следить за нырками, всплывающими там и тут из-под воды, исчезающими, чтобы неожиданно появиться иногда совсем в другой стороне.
И так хорошо нам запомнилась на время осеннего перелета та высокая ива у заводи, окруженная зеленеющим тростником с большим желтым пятном цветущих водяных растений, — вот мы тогда постояли под этим деревом! Неподалеку от старой ивы мы вошли в озерное устье реки Вёксы и сложили весла: лодка бесшумно поплыла между букетов желтых цветов, только держа рулевое весло, чтобы не втянуться в сплетение кустов лозы, тростника.
Раз, ударившись так, мы спугнули совсем близко сонного крякового селезня: неужели уже начинает линять? другой раз взорвалась пара свиязей, и чирочки, видно, прямо с гнезда трухляво полетели и тут же сели. Трудное у них теперь наступает время. Речка то расширяется и становится мелкой, на песчаном дне видны все ракушки, то сужается и образует глубокие непроницаемые вары{147}
. В солнечных лучах, пронизывающих плесы, кишат верхоплавки, а раз, видели мы, прошла, как подводная лодка, большая щука, она шла, наверно, не очень быстро, но мы очень скоро, бесшумно плыли, она мелькнула, как изображение в моментальной камере, и я не успел выстрелить.