Дневники: 1925–1930

Я хочу, «как в детстве, наземь повалиться, и плакать, плакать в тишине»[239], а этот дневник станет моей пуховой подушкой. Большинство детей не знают, о чем они плачут; не знаю и я. Сейчас 12 часов утра понедельника, очень холодный день, но солнечный, прекрасный и бодрящий. Внизу раздаются звонки, хлопают двери. Я должна расправить крылья, ведь после всех этих сонных недель постельного режима я уже почти в полном порядке, могу читать и писать, умеренно гулять и немного развлекаться. Отчасти это все дьявольская Вита. Ни письма. Ни визита. Никаких приглашений в Лонг-Барн. Она должна была заглянуть еще на прошлой неделе, но так и не приехала. Мне приходит в голову столько веских причин для подобного пренебрежения, что из-за этого стыдно плакать. Вот только если я не увижу ее сейчас, то не увижу никогда, ведь к следующему лету от нашей близости не останется и следа. И я возмущена этим, отчасти потому, что она мне нравится; отчасти потому, что я ненавижу способности жизни разлучать людей. Кроме того, я тщеславна. Клайв выяснит, почему Вита не пришла повидаться со мной*. Эта забившаяся в свою нору старая крыса – Том прислал открытку по поводу «О болезни» – статьи, которую мы с Леонардом называем одной из моих лучших, а Том счел типичной; я имею в виду, что он не в восторге, поэтому я, прочитав недавно гранки, увидела многословие, слабость и все прочие недостатки текста[240]. Это усугубляет мое отвращение к собственному сочинительству и уныние при мысли о том, что надо браться за новый роман. Какова его тема? Не остановят ли меня личные причины? Он будет слишком напоминать об отце или матери, а я, как ни странно, очень мало знаю о своих способностях. Очередная отговорка. Теперь к новостям.

Рождество мы проведем в Чарльстоне, и Леонарду, боюсь, это не понравится. В субботу мы гуляли в Хампстеде. Было очень холодно, везде катаются на коньках, только не там, и Л. брал с собой свои. Было туманно и по-зимнему красиво. Мы направились к Кенвуду (собак пришлось вести на поводке) и дошли до дуэльной площадки, вокруг которой стоят огромные деревья и где, предположительно, занимались фехтовальщики XVIII века (я начинаю любить прошлое – думаю, это как-то связано с моей книгой), и именно там мы всерьез, как настоящие женатые люди, обсуждали Литтона. Но боже мой – до чего приятно, думаю я, по прошествии двенадцати лет иметь человека, с которым можно говорить так откровенно, как с Л.! Мы обсуждали перемены в характере Литтона. «У него есть черты мелочной натуры, – сказал Л. – Он скуп. Он просит, но ничего не дает взамен». Но я всегда это знала и часто видела, как он закатывает глаза, если кто-то просит слишком многого, – некая оболочка эгоизма, которая защищает его от чрезмерной заботы или от неудобных обязательств. Он осторожен. Он мнителен. Но есть, как обычно, и другие черты, а его закатывание глаз, повторюсь, я заметила еще лет в двадцать. Думаю, ничто и никогда не шокировало меня больше. Однако Л. сказал, что, когда они учились в Кембридже, Литтон с ним себя так не вел. Сначала Литтон отказался писать для «International Review»[241]; потом был Ральф[242]; потом ни слова похвалы в адрес других людей. «Морган, – сказал Л., когда мы возвращались по скользким холмам, ничего не замечая из-за разговоров (и все же эта часть Хампстеда напоминает мне о Кэтрин[243] – о том бледном призраке с неподвижными глазами, насмешливыми губами и, в конце концов, с венком на голове), – Морган стал лучше». Морган, как мне кажется, по природе своей более близок Л., чем Литтон. Ему нравятся «глупцы»[244]; ему нравится относительная простота нашего общения. Ему нравится приводить наши мысли в порядок, от чего мы испытываем огромное облегчение. Ну как-то так.

Я читаю «Поездку в Индию», но не буду распространяться о романе здесь, так как это пригодится в другой раз[245]. Эта книга явно для «Hogarth Press»; думаю, я смогу построить теорию художественной литературы. Вот прочту шесть романов и начну гоняться за зайцами. Тот, который у меня на уме, касается перспективы. Но я не уверена. Моя голова может опять не выдержать. Не могу долго сосредотачиваться на чем-то одном. Но могу, если судить по результатам «Обыкновенного читателя», вынашивать идеи и выдавать их без особой путаницы. (Кстати, Роберту Бриджесу[246] нравится «Миссис Дэллоуэй»; он говорит, что никто не будет ее читать, но книга прекрасно написана, и что-то еще, чего Л., который узнал все это от Моргана, уже не помнит).