Дневники 1926-1927

Пришла Т. В-а и принесла печальную весть: умер Ив. Алек. Рязановский 30-го Марта от астмы. Написать жене.

Т. В-на — портрет Розанова. Ее лицо так просто, что на улице не заметишь. Она истощена и жизнью, и постом своим. И вот при всей своей невзрачности, при невозможности думать о ней как о женщине, она вносит в мою душу атмосферу какого-то тончайшего сладострастия, что это? понять еще не могу. Она так утонченна, так умна душой, что все мои лучшие и интересные люди вспоминаются как примитивы, даже Дунечка и Форш.

Будь она монашка с отрезанной от мира душой или же просто женщина в мире, все было бы обыкновенно, но она соединяет то и другое, она, по-моему, не фиксирована в христианстве, и утверждение ею Христа так же мучительно зыбко, как отрицание Христа Розановым: отец и дочь с разных концов проживают жизнь одинаково.

В этот раз она сказала: Розанов был неверующий, он верил в себя, в свое открытие. Сегодня, напротив, говорила, что именно он был верующий, потому что ему <1 нрзб.>близок был Христос, и он кончил тем, что два раза причастился, (странно, однако, почему она об этом говорила не горячо, а как бы вопросительно: что это значит?).

Перед самым концом Розанов что-то увидел, и ему это большое надо было скорее сообщить Флоренскому. Послал Таню: беги, беги скорей. Но Флоренский почему-то не пошел.

Она еще говорила мне, что я слишком верю в людей, что в людей нельзя верить. Да, это очень верно, что я держусь верой в людей и что в Бога начинают, должно быть, по-настоящему верить, когда теряют последнее зерно веры в человека… Ефросинью Павловну, естественного человека, это возмутило, она смешалась и поколебалась.

Розанов страдал детской верой в людей, он потому и обнажался, что как бы хотел сбросить с себя на народе все и найти себе людской путь.

Но это же и верно! это светлый героический путь. А неверие в человека есть несчастие, есть болезнь роковая. Люди, ну а дети? Вот, вероятно, тут-то в этом месте и поймал старец Марью Моревну и опутал ее Кащеевой цепью, непременно ему надо разбить все ее связи, чтобы безраздельно одному пасти ее душу. В этом духовном союзе есть больше сладострастья, чем в плотском: тут оно тоньше, слаще, длительней. А если нет сладострастия, то власть сама по себе дает удовлетворение. (При первом знакомстве: вы природу любите, это хорошо, значит, не любите человека).

Т. В. сказала: «Нас соединяет не христианство, а чуткость и сложность переживаний: сколько вы накрутили себе».

Неверие в людей. Меня всегда пугала эта бездна, когда я подходил к ее краю, и тут я все брал на себя: не люди плохи, а я! И когда я уходил в себя, страдал о себе, что я не такой, как все, что у меня нет чего-то, что все имеют, вдруг при каком-нибудь нечаянном взгляде на мир какая-нибудь березка, птица, река являлись в необыкновенной красоте и тогда я, как бы прощенный красотою, я с любовью обращался к людям, я верил им, и они мне помогали.

<Запись зачеркнутая>Литературная деятельность, хотя бы даже чисто художественная, непременно имеет дело не только с обществом, но и с рынком. Можно освободиться от влияния рынка, но от читателя ведь не освободишься…

Я хотел сказать, что с какой-то высокой точки зрения писатель как человек, имеющий доверие к безликому обществу настолько, что позволяет себе перед ним раскрываться и мало того! получать за это деньги — смешон, потому что наивен, и если не имеет наивности… <потому> что подл. Возможны два отношения к читателю: или читатель — друг, и роман будет письмом к другу (наплевать на всех), или читатель — дурак, которому отвести надо глаза героем. В своем романе я буду чередовать обращение к другу обращением к дураку.

<Запись на полях>Шлагбаум: Поезд проходит, и все кланяются.

<Запись на полях>Женщина пришла к старцу в безумной тоске и отдала все свои деньги, только чтобы он взял от нее тоску. Старец стал молиться. Женщина освободилась, но сам он был охвачен ее тоской.

Толкование Ефрос. Павловны: в народе есть поверье, что если отдать другим любимую вещь, то и болезнь отдашь ему.

5 Апреля.Сегодня, друг мой, в Москве на Тверской я увидел, как два пожилых гражданина встретились и вдруг узнали друг друга, наверно, не встречаясь полвека, один вскрикнул «Сережа!», другой «Миша» и обнялись.

Я завидовал им: вот наговорятся-то!

Сколько в жизни своей эти люди, наверно, налгали, сколько переменили личин и запутались так, что даже от себя-то самих отделываются игрой в карты, и вдруг эти седеющие люди — мальчишки, вдруг — все по правде высказывают.

Вот и я так думаю иногда о себе: а вдруг мне когда-нибудь встретится друг, и я выскажусь до конца… Когда-нибудь, а теперь не <3 нрзб.>. Такой я не один, и, значит, лирика моя в романе имеет всемирное значение жажды затерянного человека найти родную душу для встречи.