Дневники 1926-1927

Александр Иванович Анисимов, знаток искусства, заведующий музейным отделом, предан всей душой реставрации икон, которая, с одной стороны, отнимает у народа предмет культа, превращая ее в музейную ценность, с другой, — самая музейная ценность икон в широких кругах «революционного народа» недоступна пониманию, то непонятно ли, что Александр Иванович застыл в своих убеждениях кадета совершенно и навсегда, что всякое сочувствие новым движениям в молодежи, обретение значительной доли свободы рабочим в суждениях и проч. Александр Иванович рассматривает как посягательство варваров на культурные ценности.

Я сказал:

— Мы, А. И., всегда были с вами демократами и хотя бы с этой-то стороны надо же признать заслуги революции.

— Извините, — ответил А. И., — я не так понимаю демократию, что мужик может прийти в исполком и, узнав в председателе своего мужика, имеет возможность ругать его матерным словом.

Есть люди, которые всегда молчат на собраниях, потому что не умеют вовремя взять слово и говорить соответственно с темой и другими речами, но когда, наконец, является возможность, вследствие расстройства собрания, говорить всякому без счета, они вдруг начинают со страшной злобой что-то кричать — вот интересно бы разобрать, откуда у них берется злоба?

Я помню, Артем наливал в это время злобой, как бык, красные глаза и орал.

Но и не на собраниях и не у простых людей часто бывает, что в момент возражения вспыхивает злоба, и, кажется, человек берет голос, чтобы выместить кому-то в воздух свою личную обиду. Так, с сестрой Лидией нельзя было спорить. Другие просто не переносят возражения: вероятно, они возражение принимают как личное нападение, в обиду себе, оттого начинают злиться и краснеть.

Сегодня после прохладной и ясной зари весь день воздух прозрачный, как в сентябре, за озером видны каждый по отдельности красные стволы сосны.

Третий день живем под хоз. управлением Дуни и хорошо. Я попробую так пожить подольше где-нибудь, с писанием и, вероятней всего, когда у меня будет свой дом, я буду часто из него удаляться.

Самоубийство Есенина и Соболя — случайные, многие лица носят в своем легкомыслии возможность при крайнем случае ухода, и у множества это проходит отдаленным спутником жизни до ее естественного конца. Но бывает, семя это прорастет, заполнит много места и вдруг… Завещаний в таких случаях не пишут.

Я это пишу на основании своего опыта, что через всю жизнь, не знаю с каких пор, этот «выход» в какой-то побочной мечте соблазняет меня, а в последнее время я застаю себя на нем все чаще и чаще. Мне этот «выход» теперь представляется в каком-то торжественном удалении себя, будто бы я объявляю себя в газете ушедшим от литературы, как бы мертвым. Меня радует, что мотивировка ухода какая-то обидчивая, значит, все безопасно: мне кажется, я сошлюсь на унизительное положение пожилого человека нищенствовать, продавая записи своих мечтаний.

Прежний русский интеллигент имел ненависть к царизму (и вместе с тем, так выходило, к государственности), в этом каким-то образом была и его честь, и достоинство, и вообще нечто святое: желанный мир открывается ему при устранении одного препятствия, — царизма (как оказалось потом и государственности).

И вот, когда царизм был устранен, то «желанный мир» предстал в виде сосуда со всякой нечистью, который целиком передавался от одной власти к другой, и некто, принявший этот сосуд от царя, в сознании интеллигента предстал как нечто худшее, чем царь: большевик. Желанный мир исчез. Это был 1-й этап падения русской интеллигенции. Дальше правительство большевиков оказалось вовсе не таким плохим, как рисовалось интеллигенту, отстаивая идеи интернационала, оно оказалось и довольно умным в защите «нации», потом внимательным к запросам жизни, и все яснее и яснее выступала в политике старинная любимая русской интеллигенцией идея прогресса. Поразительно было наблюдать, как, несмотря на все искажения, гримасы жизни, под этой идеей прогресса (трактор!) все-таки она продолжала господствовать и появляться в новой и новой форме. Теперь, казалось бы, старому интеллигенту развязаны руки: работай в какой угодно области, правительство идет навстречу. Но ведь сущность интеллигенции была в непризнании государства, в анархизме, а теперь получилось, что все его лучшее бралось выполнить государство с его обязательным спутником — тем «сосудом». И тут совершилось второе падение: интеллигент стал наемником того самого государства, которое он ненавидел, и государство стало хищническим образом эксплуатировать те его способности, которые он готовил для желанного мира.