Дневники 1926-1927

22 Сентября.Продолжаю думать о Блоке: что это германское прекрасное семя, проросшее в России — что кружева его поэзии… страшно подумать! Ведь Блок, наверно, заходил же иногда по малой нужде во дворы в Питере: стоишь в тесном чуланчике и на стенах почти вплотную к тебе блохи одна к одной — так густо, что как особый покров… и ведь так же густо нечистот в народной жизни! так вот кружева-то поэзии куда приходятся…

23 Сентября.Чтобы сделать один неудачный выстрел по тетереву, я проходил 10 часов. Чтобы восстановить силы, пришлось 10 часов проспать. И я возродился к писанию романа. Нечего говорить, что не пишется, оно пишется изнутри. Ведь именно когда я задумал писать «Любовь Алпатова», явилась «Любовь Ярика» и Декамеронные рассказы, а в них определенная женщина — начало какой-то моей большой женщины.

24 Сентября.Начался пролет диких гусей. Ходил в Ивашково (8 в.). Весь день под дождем. Пережидал под елкой у дер. Сельники (Сельниково озеро); белка в переходном цвете мох драла для гнезда, много дроздов, гуси. От Ивашкова пошел на Васильково, но попал в Крапивники.

8 Октября. Сергиев день.Сегодня к вечеру закончилась холодная буря этих дней, стало тихо и ясно, морозит. Начинаю чувствовать недостаток Гремячей горы, с которой столько раз встречал солнце и пролетающих птиц.

9 Октября.Пороша выпала ночью, и утром все порошило. Я не знаю, как это вышло, так ли сильно хватил зимы на Ботике, или же за хлопотами о жилище плохо связался с летом, но только снег мне теперь как будто не новость. Может быть, и настройка неохотничья: писать надо.

Письмо Горького о «гео-оптимизме» подчеркивает одно из моих самых больших волнений в жизни, я теперь нащупываю эту волну как особенность (факт) моей жизни. Это мне дает радость, уверенность и охоту написать «Любовь». Этот роман будет моей «Песнью Песней», после которой все написанное мной оказывается нащупыванием материалов.

Новость в литературе:

Иосиф Уткин написал:

Иной уют,
Иная крыша,
И тот же самый человек
Вам будет на голову выше.

Только еврей мог написать, тут весь еврей. Это всечеловечески гениально: все народы это знают, но стыдятся сказать вслух, а еврею дано. Так противно и так жизненно: с этим ничего не поделаешь. Стих останется жить, как несмотря ни на что остается жить еврей.

Я материалист в том смысле, что жажду создать сам материю в смысле похищения огня для людей на благо им, как у Прометея, или в наказание, как у Ильи Пророка, я признаю, что где-то есть вне меня такая огненная живая материя и что «я-сам» возникает в момент нахождения этой материи в себе. Около этой материи в душе бродит большая тоска, и глаза в это время жадно блуждают по окнам и крышам красиво и богато устроенных людей — какая безумная тоска! какая жажда богатства, могущества, власти, но рука не тянется к чужой материи, невозможно соприкоснуться с чужим. Да, если бы я знал в этот миг, что могу сам создать это, я, быть может, сказал бы с гневом: «la propriete est vol» [8], но я не уверен. И потому красивые дома, уютные квартиры в угловых башнях с необыкновенными цветами на окнах, тонкая женская рука с длинными пальцами, опускающая светлую зелень водорослей в аквариум… и автомобиль, уснувший на улице в ожидании своего господина, да и мало-ли чего! Вот рука с длинными пальцами застегивает ночную кофточку на груди, дверь открывается, выходит счастливец, и вдруг оживает автомобиль, бурлит и мчится с хозяином на службу.

Все: дома, занавески, аквариумы пробуждаются, испытав ночь всего мира, обыкновенную всему существующему живому и даже мертвому, да, мертвому, потому что и мертвое увлекается и принимает формы живого — все, все, все! Только я один, жаждущий и могущий, может быть, в тысячи раз больше, чем другие обыкновенные, я не могу нигде найти этого уюта, взять его по наследству и должен сам его вынести из огня. Я не знаю, могу ли, и за то все это чужое личное упрекает меня: поди-ка, сделай сам, а потом и бросай нам: «la propriete est vol».

Все бы расплавил и взял, но расплавить нельзя, потому что это годится, есть нечто готовое, и нельзя это взять, потому что не я это сделал, и оно говорит: я служу другому, а ты, оборвыш, не прельщаешь меня, поди прочь! детей от Прекрасной Дамы иметь никому не дано.

10 Октября.И вдруг выпал денек теплый, как летом, с появлением солнца и обещанием теплого дождя, такой день, когда не сразу поймешь, ранняя весна это или поздняя осень.

Что делают годы: с улыбкой смотрю теперь на трагедию, от которой в то время не погиб только случаем. Значит, не одна смерть должна быть непременно «трагическим концом»: трагедия может кончиться и просто так, жизнью с восхождением по трудным ступеням лет, прояснением разума и нарастающим уважением к себе самому.

После обеда, часа в четыре, приехал Пяст, привез огромный роман для прочтения и рассказывал свою страшную жизнь, не вставая с места, до часу, остался ночевать.