Дневники 1926-1927

Ко всему этому еще прибавляется, что боишься, как бы не стрельнуть в сторону товарища, которому шепчешь «равняйся, равняйся!», или если от него разделяет куст, тихонько даешь знать о себе. Охота с собакой по косачу в росе, когда он так далеко бежит, становится все равно, как по тигру…

И вот, наконец, раздался сильный треск, в кусту что-то мелькнуло, и в это мгновение дробь хлещет прямо туда.

Мы подходим туда, лежит не петух, а старая тетерка. Та самая, о которой мы в Союзе, получая свидетельство, дали подписку, что не будем стрелять. Что же делать, мы не хотели. Но если увидят, то оштрафуют. Нечего делать, остается спрятать получше в сумку и не попадаться никому на глаза.

Потом нашли мы знакомую тетерку с одним маленьким, к счастью, все вышло на поляне, и мы не стреляли.

После долгой ходьбы мы напали опять на след с бегущей птицей и до крайности, до изнеможения долго крались. Оказался выводок, вероятно, та самая тетерка с двумя взрослыми тетеревятами, которых нашли тогда с Петей. Несмотря на чащу, я все-таки поймал выстрелом одного взрослого, почти в матку тетеревенка.

И стало жарко, до того жарко, что Кента, не имея возможности за все утро напиться, легла на мох, как умирающая.

В жаркие дни по тетеревам невозможно охотиться. Но в такие дни надо вставать на рассвете и охотиться до 9 ч. по бекасам и дупелям — вот это охота! И вообще надо признать, что при возможности охотиться по бекасам и дупелям тетеревиная охота кажется грубой, мало интересной, главное потому, что, я сказал бы, немного как бы уничтожает собаку, собака ползет, а не плывет против ветра, вычуивая из стольких всяких случайных запахов один только необходимый. Так по мере улучшения качества моих охотничьих собак я из лесного охотника переделываюсь в болотного.

В жаркий полдень за болотами, какими удивительными нежными тонами голубеют леса и чем дальше, то все лучше и лучше. Друг мой, за лесами, прими себе туда и мой голубой луг! Ведь как мало остается мне жить, ведь непременно и без остатка сгнию, и ничего не останется, и нечему будет воскресать.

Удастся ли закрепить мое мгновение в этом сочетании слов, чтобы оно присоединилось к делу связи людей, которое называют «культурой». Друг мой, прими себе мой голубой луг туда и не смотри на меня здесь, в моей мастерской, на моей родине. Я живу, я люблю свою родину, но родина моя, боюсь, не для другого, другому в ней жить нельзя…

Я старался представить Леве, что он как охотник — плохой, потому что охота его не от страсти, а только забава и случайность в жизни. И говорил, что он плохой студент филологического факультета, если не знает грамматики, ни одного иностранного языка, почти не читал Пушкина, Гоголя, Тургенева. И что он плохой поэт, потому что в его стихах, боюсь, нет поэзии.

Я говорил ему, что поэзия в основе своей предполагает, вероятно, гораздо еще больше той умной энергии, которая создает хорошего охотника и хорошего студента. Еще я говорил ему, что поэзия живет в глубине души, прежде всего, для себя, а потом прорастает из себя самого для людей, — они скромны и чрезвычайно стыдятся. Он же, напротив, раньше хватается за людей, а потом за себя. Я высказал ему свою большую тревогу о нем, что он поздно доживет до этого понимания, и оно пронзит его сразу, как стрела, и если он не предохранит себя заранее знанием и способностью трудиться, как все, то стрела эта будет ему сразу смертельной.

11 Августа.

Болотная охота с Ромкой

Ночью была, наконец, сильная гроза, и утро сложилось самое хорошее, самое мое любимое, когда невидимое за облаками солнце ласково посылает в долины смягченный свет, и оттого все вокруг становится задумчивым.

Сегодня мы охотились с Ромкой, иногда совсем даже забывая, что это молодая собака, болтали между собой, вверялись его поиску, и не было ни одного случая, когда бы он спугнул дичь раньше, чем мы подошли к его стойке. Так оправдались мои предположения, что он как-нибудь в один «прекрасный день» совершенно так же, как его мать, сразу поймет всю науку и пойдет, как старая собака. Вероятно, так и вообще при натаске собак, результаты надо ожидать не прямо во время уроков, а несколько спустя, надо непременно давать время одуматься собаке. Впечатление получается такое же, как от ночного роста трав, — собачье сознание растет тоже, вырастает как будто ночью во сне. Учишь, учишь, и собака становится все хуже, и вдруг в один прекрасный день она все поймет. Конечно, предшествующей охотой мы были уже подготовлены к новым достижениям, но все-таки не в такой степени.

Сегодня Ромка прежде всего завоевал наше доверие к своему кавалерийскому поиску, когда со всего хода схватил на-брод дупеля. После этого, наконец, я перестал его стеснять постоянной угрозой держаться ближе, постоянным обрыванием его собственных планов. И только если он уходил далеко за пределы выстрела, я возвращал его свистком. Это он себе завоевал и нам доставлял большое удовольствие своим свободным скоком.