Дневники 1926-1927

Можжевельник растет кустом и много всего переносит: стужи, ветры, иногда его так засыпает снегом, что ничего и не остается: люди сверху ходят на лыжах, звери оставляют следы. Но если не засыпало, то всех кормит своими ягодами, тетерева всю зиму живут около него, и даже сами лисички любят полакомиться его ягодами и, лакомясь, попасть на <1 нрзб.> тетеревов и после можжевельника <1 нрзб.> съесть курицу. А сколько птиц на перелете, певчих дроздов и др. укрывает он: присмотрись ранней весной, везде глаза блестят. Можжевельник <1 нрзб.> своей жизнью похож на крестьянина и тоже, как крестьянин, он все переносит, и самый большой праздник у крестьянина в годовой созвать родню — так и можжевельник около Петрова дня окружает себя гостями и погружается в букеты ромашки… медуниц…

Крючок от вставленного зуба оторвался во время еды и попал в кишки, зацепился, и человек от этого умер…

Выдающийся человек силен победой над смертью: вот это и ценится, что он выходит из себя, из плена смерти, у него есть нечто над собой и другие в этом видят как бы возможность своего бессмертия.

Опять, значит, вторые сутки озеро пролежало в полном спокойствии. Последний день весны (весенний солнцеворот) я проводил хорошо и вечером, когда взошел полный огромный месяц, видел, как вечерняя заря, не угасая сама, передала на севере ключи заре утренней. Луна своим светом не влияла на озеро, и на всем чистом небе можно было разыскать 5–6 бледных звездочек.

Проходящие люди

Человек с железной волей. Тигр

Р<емизов> сказал мне: «Наша интеллигенция вообще кислая, я знаю одного только человека с железной волей». Я не стал расспрашивать, кто это, потому что по тону Р. можно было догадаться о какой-то тайне, окружающей личность «человека с железной волей».

Однажды Г. сказал: «Мы такую рукопись получили, такую…» — «Какую же?» — «А вот почитаете, пойдет в следующей книжке». — «Кто автор?» — «Пока секрет, но это вы скоро узнаете: этот человек с железной волей, и его нельзя не узнать».

Книга «Русской Мысли» вышла, автор рассказа описывал свои политические убийства и осуждал их с религиозной точки зрения. Я, конечно, догадался, кто был автор и вспомнил о словах Р., что это единственный «человек с железной волей».

Я сказал Р-у:

— Книга написана не своим языком, довольно противно под Гамсуна в «Пане»: какой-то прикладной к революции Блок или Печорин, Брюсов.

Р. ответил:

— Он это сознает. Я ему посоветовал следующий роман писать под Льва Толстого.

Р. большой забавник и любитель подстраивать шутки, я сказал:

— Вы осрамите «человека с железной волей».

— Нет, — ответил он серьезно, — тут не в литературе дело, в литературе главное как сказать, а ему это все равно: ему надо что-то сказать, и он это будет говорить по-Толстовски.

<На полях> Верить или не верить? Мне было жалко такого революционера в литературе.

— А какой он из себя? — спросил я.

— Он похож на тигра, хотя совершенно лысый.

— Лысый!

— Ничего не значит. Он бархатный и как будто подкрадывается, как тигр.

Я стал искать встречи с «тигром». Прошло несколько лет, за это время вышел его роман совершенно под Толстого, до отвращения подобно, невозможно читать: какая то проходящая, сезонная религиозно-революционная литература. Я не мог себе представить, из каких побуждений человек, единственный с железной волей, мог заниматься такими пустяками. Но, главное, что меня возмущало: этот убийца в романах своих раскаивается в своих убийствах. Я никого в жизни своей не убивал, не приходилось, но мне кажется, если бы пришлось, то я не мог бы из этого делать роман и притом чужим языком. Я перестал искать встречи с «тигром».

Потом началась революция. Я сидел в предпарламенте корреспондентом в ожидании речи Терещенко, на которую возлагались надежды. В перерыве я пошел в буфет и по пути встретил Леонида Андреева и в разговоре с ним узнал, что «тигр» здесь.

— Сейчас только прошел в буфет, — сказал Леонид Андреев.

Я простился с Андреевым и побежал в буфет. Там было множество людей и виднее всех был Авксентьев, председатель парламента. Кто-то подошел к нему, потрепал по плечу и сказал добродушно:

— Ну, как мягко царское кресло?

— Ничего, — ответил Авксентьев тоже добродушно, <1 нрзб.> устало.

Один журналист из эсеров, глядя на эту идиллию, сказал мне:

— Вот, вот, надо именно в этом видеть завоевание революции: смотрите, какая простота в обращении.

Он говорил совершенно серьезно. Я спросил, не видал ли он «тигра».

— Сию минуту перед вами он со мной разговаривал, он вышел в ту дверь, мы его сейчас догоним.

Мы побежали. В следующей комнате встретился Семен Маслов. Спросили его.

— А вон он, — обернулся Семен Маслов.

— Где, какой он? — спросил я.

— Вон в сером пиджаке.

Пока я искал глазами серый пиджак в толпе, Семен Маслов сказал:

— Перешел в зал!

Мы в залу. Там сказали:

— Вышел на лестницу.

Мы по лестнице.

— Бежим, — сказал журналист, — вон одевается.

Мы побежали, но столкнулись лицом к лицу с одним землевладельцем из Полтавы, ужасно противным и глупым:

— Куда, куда, — взревел он, удерживая меня, — ну что там, что Терещенко?