Дневники 1926-1927

22 Августа. В лесах коровы — везде! мы переходили не из леса в лес, а от стада к стаду, и нет, кажется, ничего более неприятного, как лес — краса природы, в котором изо дня в день скот выщипывал траву, обламывал кусты. Издали, кажется, так хорошо, такие необъятные эти синеющие по холмам леса, эти черные зубчики хвойных вершин на красной заре, пересекающиеся на горизонте голубые, синие и фиолетовые края. Думаешь: «это тут у нас выбито, а вот не пожалею ног, доберусь до синих лесов, там непочатый край!» Подходишь — и там скот, и там все выбито, и в фиолетовом краю, и в голубом — везде скот.

Оставались раньше неприступные для скота болота, единственный девственный ландшафт. Но на беду год вышел сухой, болота подсохли, в болотах совершенно так же, как и в лесу.

Исходив до сорока верст, мы с двумя тетеревами и одним бекасом при двух отличных собаках на закате солнца проходили осохшую долину начала Кубри. Мы шли против солнца, впереди нас далеко слетали белые птицы — это были грачи, блеск их черных крыльев на солнце давал нам впечатление белого цвета: ну, вот совершенно белые, как бумага. Дальше этих птиц, далеко впереди, где мы еще надеялись наверстать свой охотничий день, сверкали какие-то огни, поднимаясь от земли и потухая в воздухе. Долго мы не могли понять, что это значило, и когда уже совсем близко подошли к вырубке, где надеялись еще найти выводок тетеревей, поняли ужасное явление: это возвращалось домой огромное стадо коров, и хвосты коров, вздымаясь и опускаясь на солнце, издали нам казались огнями.

Дымился оставленный пастушатами-озорниками костер, курилась ими же подожженная муравьиная кочка. Мы не заметили этого костра, потому что их было много, внизу, где задерживался скот, оставался костер, или пылающее дерево внутри, или муравьиная кочка. Солнечный луч, проникая в березовый лес, обнажал весь ужас этого опустошенного зеленого дома: воробью на двести шагов нельзя было укрыться от глаза, и огромный красный мухомор, единственный гриб, уцелевший от копоти, соблазнял опустошенное охотничье сердце к выстрелу хотя бы в эту красную шапку.

<Запись на полях> (В каждой деревне умоляют убить лисицу: кур ест. Волки.)

Когда мы, подходя к своему дому, уже в темноте взошли на холм, страшное зрелище открылось с той стороны, где горел костер: вся вырубка горела, высоко поднимались языки огня, и во всех сторонах, где мы видели дым, теперь было зарево.

Какой страшный край эта Великороссия! ведь только странные ученые-спортсмены могут интересоваться частушками: я не знаю, что может быть глупее этой девицы-куклы, выплевывающей подсолнухи и время от времени изрыгающей частушку.

Большое моховое болото за Хмельниками, однако, оставалось нетронутым, оно было слишком велико, чтобы пустить без риска скот, такое большое болото, что целиком у крестьян не имело названия: называлось только по участкам, прилегающим к той или другой деревне. Дальше своего участка никто не знал болота, и все показывали в ту сторону, где не было деревень, и говорили: там никто не бывал. Но мы пошли туда, и, оказалось, совсем недалеко: всего восемь совершенно пустынных верст — и болото кончалось.

Лесная стража — укрывается государственной идеей охраны лесов и обделывает свои делишки при распределении делянок, так неприятно, что при спорах, будучи ярым защитником лесов, все-таки становишься на мужицкую сторону: лес или народ?

Сегодня получено от Левы письмо, что дело с выселением жильцов из купленного дома осложняется. Вследствие этого я думаю задержаться здесь и пожить совершенно одному в Хмельниках, пока там не устроятся вполне.

Финансы: 40 р. на перевозку + 200 руб. на жизнь и начало ремонта. У меня останется: 300 + 70 руб.

23 Августа. Великий переезд в Сергиев к своему дому.

<Запись на полях> (Ошибки: ложь — святая необходимость: на пользу всем.)

Почему у меня была только одна любовь? («почему» — в смысле характеристики своей натуры). Однолюбство вытекает из детства, с этим все связано.

<Запись на полях> (Служа во внимании и различии. Переход от юности — переход от рационализма к пониманию «жизни».)