Дневники 1928-1929

Так я вот думаю и о пошлой форме романа, навязанной автором романа этим дачникам, над которым издевались все лучшие русские романисты, начиная с автора «Евгения Онегина». Один мой знакомый философ Г. объяснил мне происхождение этого странного явления. Пошлость европейского романа происходит, по его словам, от его иллюзорности: непременно там надо обмануть читателя, чтобы он «отдохнул» от действительности, как дачник. Наша горячая литература идет против этой пошлости. Она хочет создать действительность. Я это очень понимаю. Ну, так что же! Могу же я в дачной местности находить часы совершенно уединенного общения с природой? Почему же я не могу и создать свою собственную форму романа? Не глупо сделано в первой книге «Кащеевой цепи» детство Алпатова, где автор перекликается с самим собой маленьким. Во второй книге форма эта мне уже прискучила, автор превращается в летописца своей юношеской любви, благодаря чему современная жизнь советской России перекликается с императорской Россией и так же, как в «Онегине», читатель развлекается и отдыхает на мелочах повседневности.

А что, если я в новом романе о творчестве возьмусь быть еще посмелей? Пусть болота моего романа будут Сергиевские болота, те болота будут перекликаться с Сергиевскими, инженер Алпатов с местными, а я, летописец, стану ежедневно, как фенолог, записывать события в движении природы, согласно с развитием мыслей о творчестве…

Солнце всегда девственно, смотри на него под Москвой ежедневно и не надо ехать на Дальний Восток.

Я понимаю трудность такого предприятия: мысль обгонит действительность, раздробит ее на мельчайшие куски, и получится не роман, а каша. Мне предстоит борьба с забеганием мысли. Но вот что я думаю: у меня есть всепоглощающая страсть к охоте и учению собак. Я отдался всецело тому инстинкту, вышедшему из темной утробы первобытного человека, и для мысли остается места немного. Я ничем не рискую, в крайнем случае из этой книги у меня выйдет замечательная книга о натаске собак, об охоте, — и то дай сюда!. А сколько соберу я таким образом материалов для детских рассказов, которые могут быть гораздо ценнее всей моей «Кащеевой цепи». Вот вижу первые желтые листики на березе возле моего окна… Пора! Решено: с Алпатовым и его творчеством в болотах броситься в действительные болота Сергиевского уезда.

План осушения Дубны.

Пожелтело несколько листиков на березах, это не значит, началась настоящая осень. Какое там осень, самая середина лета для дачников, земля еще не поспела, полный расцвет трав. Но уже чувствую в том расцвете начало конца, и мне хочется захватить жизнь и себя: природа будет упускать, а я подбирать и свое создавать, — так я объясняю себе источник неудержимого моего стремления с первым желтым листком на березах вести дневник фенологических событий в природе и вместе с тем событий в себе самом. Сегодня я отправляюсь в болото, переполненный бурными бродящими мыслями о творчестве Алпатова с прослойками чувства спокойного родственного внимания к окружающему. Это родственное внимание порождает <1 нрзб.>маленьких устных рассказов, которые дают мне такое же успокоение, как пирамидон во время головной боли. Словом, я как бы заряжен и дальнейшее будет происходить и являться как бы чудом, по велению и щучьему хотению. Час исполнился. Занавес открывается для вхождения чудес. Я внимаю.

Вот начинается. Ко мне позвонили. Вошел бледный нервный человек с тяжелым портфелем и рекомендовался мне: Ф., культуртехник из местного Земотдела. Буква «Ф» — это первая буква его нерусской фамилии. Я буду на протяжении всего моего романа-исследования обозначать так лиц, имеющих в нем эпизодическое значение. Полные действительные имена получают у меня люди, которым я не могу повредить этим, вымышленные имена — моих злых гениев. Я бы, конечно, мог переменить и все имена, но боюсь, что вслед за этим начнется и подделка всей действительности, а я так не хочу, потому что весь загад моего романа состоит в том, чтобы действительность по моей вере и воле выдавала мне свою сердцевину, родственную моей собственной.

Культуртехник Ф. вынул из портфеля большой труд, на заглавной странице которого было написано: «План осушения болот реки Дубны в Сергиевом уезде». Ф. просил меня просмотреть проект и, если понравится, помочь устроить его в печать. Мне пришлось остаться на один день для прочтения рукописи. Так по моей воле и вере действительность начала высылать мне своих гениев в помощь работе моей о творчестве.

<На полях>Когда мне в голодное время пришлось быть учителем, никто у меня в классе не играл в перышки. Малейшая заминка сознания в каком-нибудь углу класса мне передавалась, я шел туда <1 нрзб.>и урок свой говорил в лицо игравшему в перышки. <7 нрзб.>из всех моих учителей мы не обманывали только одного. Читатель, верьте мне, я ничего не придумываю, слушайте, не играйте в перышки, все так серьезно: культуртехник Ф., живой человек, сидит за столом в Исполкоме, где раньше помещался монастырский госпиталь Троице-Сергиевской Лавры.