Дневники 1928-1929

Трубецкой хорошо понимает тончайшие поэтические произведения, но когда Петя вчера ему сказал, что он проходит анатомию животных на своих охотничьих курсах, спросил: «Зачем это охотнику слушать профессоров?» И когда Петя объяснил, и я объяснял долго, не мог понять и все повторял: «Известно, что профессора все врут, так зачем же их слушать». Притом все это без толстовства, а по исключительному своему офицерскому невежеству. Много бывает таких женщин, но с них не спрашивается, а у мужчины с очень тонкой душой так поражает дикое отношение к науке. Это остаток аристократического воспитания с презрением к науке.

Все решительно, даже те, кто боролся в революцию против привилегированного сословия с яростью, называют Трубецкого «князем». Он высказывался, что принимает титул в смысле «барона» из «Дна» Максима Горького. Но это неправда, его называют по чувству симпатии и его необычайной простоте, выражая этим: «Хотя у нас и нет князей, а вот тебя за твою простоту будем называть князем».

Мастер создает вещи и так объясняется со множеством людей, потому что хотя и немного, но каждый почти в силу своего разума и вкуса в них что-нибудь понимает. Но есть люди, которые пытаются объясниться с другими не посредством сотворенных вещей, а прямо «по духу». Все такого рода попытки кончаются или словесным блудом, или бессловесным радением.

Стыд.

Мастер-творец, кажется, потому и создает вещи, что ему стыдно и невозможно выйти к людям, стать рассказчиком: десять поймут и девяносто загогочут. Создавая же вещь, мастер ею закрывается от непосвященных, а те, кому даны уши — слышать — и очи — видеть, все равно целиком узнают мастера по его вещам. Таким образом, создаваемая вещь должна быть непременно целомудренной, являться заповедником, сберегающим от неразвитых людей до срока тайну творца. С другой стороны, всякая вещь, создаваемая одним человеком, обязывает другого к личному усилию для ее постижения и, значит, продолжения.

Меня лично природная стыдливость спасла от мистики, хотя я не в меньшей степени и враг тех глупых людей, которые борются с мистикой тем, что хотят совлечь покровы, сопровождающие «тайну» создания вещей. Я хорошо знаю, что после бесплодных попыток именно они-то и расплывутся в мистике и кончат свое поприще словесным блудом или радением.

К мистическим запросам лучше всего относиться, как к тем непрошеным побуждениям противообщественного характера, которыми каждый богат и «скрепя сердце», скрывая от всех, вынашивает в себе, сознавая даже их иногда, как порок. Очень возможно, что именно это «необъяснимое», сдержанное в личности, главным образом побуждает к созданию вещей как посредник между личным побуждением и общественным делом.

Я бы определил мистику как утробу, наполненную зародышами жизни, а мистиков ex officio[7] как аборт-акушеров, и ее отрицающих как ребят, вскрывающих эту утробу для постижения причины жизни. Против этих безумных попыток вскрытий утробы или непозволительных выкидышей надо объявить единственно верным путем объяснения в людях всего сущего только посредством создаваемых каждым по силе своего дарования вещей, все более и более совершенных. Кто против этого? Если нет никого, не будем спорить о мистике, а займемся разбором материалов для творчества, я не говорю о «разборе» в смысле анализа, а как в магазине люди берут товары, каждый по своей потребности, также и мы для творчества каждого возьмем материалы, согласуясь с личными средствами или, как говорят, просто любовью.