Дневники 1928-1929

Я вспомнил свою юность. У рублевика лес, у меня был свой лес в голове. Я браконьерствовал с иной, но подобной аргументацией. Мне представлялось так, что по какому-то внутреннему большому закону живое нельзя убивать и, если мы убиваем, то за это когда-то придется расплачиваться. «Ну и что же, — говорил я себе, — покаюсь, в старости все раскаиваются, получают прощение». И вот при таком понимании закон, охраняющий дичь, для того, чтобы потом ее можно было больше стрелять, больше совершать таких преступлений, мне казался чудовищным. Подобное, мне кажется, было и в голове рублевика: лес — это свобода, охота, потому и охота, что все можно. Какая это охота, если нельзя, если закон, какая страсть, если…

Словом, я могу сказать, что рублевик не так прост, чтобы удовлетвориться ссылкой на закон, культуру, науку. Чтобы говорить ему об этих вещах, надо вспомнить себя…

Поговорите с любителем кровного собаководства, скажите ему: «Ваши собаки очень хороши, но они скорее похожи на призовых лошадей, призы возьмете, а на охоте убьете мало при таком широком и безумно скором поиске». Любитель ответит вам: «А для чего надо много убивать, какая-нибудь парочка бекасов, на которых, как придешь домой, затреплешь, противно смотреть».

Я это понимаю: это артист-собаковод. Но попробуйте объяснить это рублевику. Я не специалист ни по собакам, ни по стрельбе, я просто охотник, для которого надо убить дичь, но постоянно стоит вопрос: «как убить». Вне закона внутреннего и внешнего мне не существует охоты. Для меня закон — это мера, то же, что музыканту ритм…

Как объясню я все это рублевику?

Ищу материал для убеждения. Вспоминаю из своей жизни момент, резко разделяющий меня, дикаря, от артиста. Вот как это было. Я встретился с одним отличным охотником, который позвал меня к себе и попросил помочь ему набивать патроны. Очень возможно, он не без умысла пригласил. Меня все поразило: весы, и ни одной порошинки вне веса, дробина упала на пол, он ее нашел и сказал: «Терпеть не могу неряшливости». Но больше всего и уж окончательно меня взяла в плен машинка с каучуковыми цифрами для обозначения на дробовом пыже номера дроби.

После того мне открылся путь культивирования моей страсти. Теперь уже не она мною владеет, а я сам в седле и направляю ее к делу охраны природы и верю, что только понимающий и любящий природу охотник является верховным ее охранителем. Но нет, нет… я чувствую, что взял прицел несколько выше сознания «рублевика». Да притом их так много, нас так мало. Необходима система. Прежде всего, при получении права охотиться необходимо <1 нрзб.> знание законов, охраняющих дичь. Это сделать очень легко. Второе — необходимы егерские школы, третье… Впрочем, ни второго, ни третьего, я буду стоять на одном: при получении права охоты рублевик должен понимать обращение с огнестрельным оружием. Мы должны это сделать, мы высчитываем, сколько истребляют волки животных, мы кричим о борьбе с серым помещиком. Посчитайте, сколько жизней человеческих уносит ежегодное разрешение охотиться всем за один рубль. Мы должны требовать от желающих охотиться точных знаний сроков охоты и внутренних сроков, когда дичь можно стрелять и когда нельзя.

25 Августа. Туман. Потом серое небо. И солнце. Жарко. После обеда принялся брызгать дождик.

Нет желтых берез и красных осин, но по дороге по грязи постоянно попадаются и золотые монеты березок и кровавая печать иудина дерева. По утрам бормочут тетерева, потом стучат цепы: прилетели гуськи — дубовые носки.

На Селковской низине мы не нашли дупелей, но от Чумакова получено известие, что у них на Мергусовой бели высыпали. Мы взяли четырех тетеревей, двух вальдшнепов и бекаса.

Читаю Воронского «За живой и мертвой водой». Неожиданно нашел себе очень ценную книгу. Она, как и моя «Кащеева цепь», является редкой (не считая Цепь, единственной) попыткой освещения истоков русской революции путем «интроспективным», притом без — pro и contra[4], а как фактора русской культуры. Лучшая глава «Две жизни», где автор sub specie acternitatis[5] смотрит на свой отчий дом. После возвращения его из отчего дома к образу жизни сынов-революционеров поражает нищета сынов, полное отсутствие у них духовных и материальных средств для постройки жизни иной. (Как известно, вслед за крушением революции <19>05 года следует взрыв личного в литературе и потом попытка не материальным, а духовным путем построить новую общественность. Эта попытка дает самый блестящий период русского искусства, если и не достигающей, может быть, вершин периода литературы Белинского, зато неизмеримо превосходящей его числом средних дарований и распространением литературной грамотности.)

Так представляю себе: на одной стороне самоуничтожение во имя коллектива («Наши собрания, — ответил В., — оформляют жизнь коллектива и отбрасывают все узко личное. Коллектив должен подчинить себе личность, иначе не побеждают» Вор. стр. 199).