Читаем Дневники 1930-1931 полностью

22 Декабря.Зима необыкновенная, все было так, что мороз на голой земле и так долго! а потом каждый день новая пороша. Мы с Петей вчера этому дивились, а Зоя сказала: «Каждый год пороша». Мы ей объясняли, что каждый год пороша бывает, но не столько: тут ведь каждый день. Она опять сопротивляться, и я, наконец, потребовал объяснения. И вот она: «Потому что Петя каждый день на охоту ходит» (т. е., что Петя ходит, и ей неприятно это, а потому она против пороши).


Какой я вам попутчик, я вам — отец. Но если я взял на себя обязательства к вам и работал для вас четверть века, то я требую теперь, чтобы и вы взяли на себя обязательства в отношении меня как отца.


Журнал «РАПП».

Чисто-начисто еврейский (слова: «подытоживая», «несомненно», «разумнее было бы потерпеть с ним»). Напр., открыли, что Ап. Григорьев был идеологом торговой буржуазии. Для нас это «открытие» ничего не открывает, можно быть идеологом буржуазии и дать миру много ценного, и это ценное надо бы и раскрыть критику. Но марке, критик открыл «идеолога», и тут все. И так было 30 лет тому назад, и я этому же точно так был предан и точно так же надувался, делал такие же открытия. Теперь это мое господствует надо мной и не дает мне возможности жить. Я же теперь думаю, что классовая борьба есть частность нашей общей повседневной борьбы, частность, принимаемая за все (pars quo totum). Между прочим, практически это открывание первопричин или «разъяснение» (писателя) выбрасывает живого человека и обрекает на бездействие и часто голодание; если же заглянуть в жизнь шире, то там эта философия превратилась в настоящую инквизицию, которую называют «чисткой». Жизнь какого-нибудь совхоза состоит в постоянной чистке, доносах, интригах и беспрерывной смене лиц.


<На полях:>Для меня — старо. Вопрос: почему у нас дружба с наукой и вражда с искусством?


Дело это на большой палец.

Дело это на два пальца (больших).

Товарищи, здесь написано «не курить», почему же вы невежничаете?


Обвал в лесу.

Лес завален снегом, но оттепели не было, и потому если на верхней ветке высокой ели обсыплется хоть одна только лапка, то кажется вначале зверек прыгнул, белка или куница: даже вздрогнешь иногда, когда шевельнется; но там это лишь начало: с первой лапки снег падает на вторую, берет с нее все с собой, это падает на третью лапу, дальше, дальше, и вот рушится все, с тупым звуком падает в обвале снег на снег, и некоторое время в снежной пыли, как в дыму, стоит все дерево странно, как живое существо, раскачивая всеми ветками.


Вот сколько я наблюдаю природу, а каждый год все идет по-новому, и я привык как художник жить этим разнообразием и считать за открытие и счастье, когда является такое новое, о чем хочется всем рассказать; теперь за открытие считается явление единообразия, стандарта (Ап. Григорьев — идеолог буржуазии). Художник должен не ждать от жизни подарков ее разнообразия и неожиданности, нечаянных радостей, а обыграть ее и подвести под стандарт. Так вот теперь вся жизнь и обыграна, и, вероятно, во всем мире и для всех времен нынешняя картина советского единообразия есть единственная…


23 Декабря.Вчера почти что устроил Петю в Салтыковку. Пригласил на сегодня Пушкова слушать мой сценарий. Никак не могу освободиться от презрения к писателям, которое, конечно, сводится к личным неудачам. Смешно, достигнув известности, под 60 лет вдруг очутиться в положении неудачника и брюзжать. Но мышиный путь (Иван Иванович) невыносим.

Явился охотник продавать собаку, сослался на Чумакова. Мы приняли его, обласкали. На пробе я убил зайца и, чтобы подвесить, взял у него ремешок. Дома он попросил у меня ремешок обратно (значит, на зайца он, хозяин собаки, не имел претензии). Мы подвесили зайца в передней на гвоздике. Накормили охотника, простились, звали в гости. А он, выходя, потихоньку взял моего зайца. Утром хватились — украл.

Интересно в этом наше расположение к нему, во-первых, как к гостю, во-вторых, как к охотнику и, наконец, к рабочему. Трудно устоять против такого добра, но он устоял и на добро наше насрал. Если бы отнять самого Достоевского от его «Человека из подполья», то было бы похоже, но тут надо понять без романтики и символики: есть такой человек. Максим Горький в своем опыте стоит перед таким человеком. Из таких вышел Контелин, комсомолец, ищет в карманах пальто учителей политически компрометирующих их записок и тут же сопрет кое-что… Примеры коварного предательства (прошлый год политрук из Каляевки). Есть такой фактик в нашем народе, и очень возможно, что научный идеализм (хочу все знать) питается у простых людей (и у Горького) именно фактом этого мелкого и страшного зла: кажется, это зло от невежества… хочется, чтобы мало-мальски почище было.

Итак, — это один из героев моих. Очень хитер и туп. Попадает в среду, где с хитростью не считаются, а берут умом и совестью. Но ни ума, ни совести у него нет. Драма в том, что у хитрости есть своя сила. В колхоз это надо перенести…

Перейти на страницу:

Похожие книги

10 гениев спорта
10 гениев спорта

Люди, о жизни которых рассказывается в этой книге, не просто добились больших успехов в спорте, они меняли этот мир, оказывали влияние на мировоззрение целых поколений, сравнимое с влиянием самых известных писателей или политиков. Может быть, кто-то из читателей помоложе, прочитав эту книгу, всерьез займется спортом и со временем станет новым Пеле, новой Ириной Родниной, Сергеем Бубкой или Михаэлем Шумахером. А может быть, подумает и решит, что большой спорт – это не для него. И вряд ли за это можно осуждать. Потому что спорт высшего уровня – это тяжелейший труд, изнурительные, доводящие до изнеможения тренировки, травмы, опасность для здоровья, а иногда даже и для жизни. Честь и слава тем, кто сумел пройти этот путь до конца, выстоял в борьбе с соперниками и собственными неудачами, сумел подчинить себе непокорную и зачастую жестокую судьбу! Герои этой книги добились своей цели и поэтому могут с полным правом называться гениями спорта…

Андрей Юрьевич Хорошевский

Биографии и Мемуары / Документальное
Николай II
Николай II

«Я начал читать… Это был шок: вся чудовищная ночь 17 июля, расстрел, двухдневная возня с трупами были обстоятельно и бесстрастно изложены… Апокалипсис, записанный очевидцем! Документ не был подписан, но одна из машинописных копий была выправлена от руки. И в конце документа (также от руки) был приписан страшный адрес – место могилы, где после расстрела были тайно захоронены трупы Царской Семьи…»Уникальное художественно-историческое исследование жизни последнего русского царя основано на редких, ранее не публиковавшихся архивных документах. В книгу вошли отрывки из дневников Николая и членов его семьи, переписка царя и царицы, доклады министров и военачальников, дипломатическая почта и донесения разведки. Последние месяцы жизни царской семьи и обстоятельства ее гибели расписаны по дням, а ночь убийства – почти поминутно. Досконально прослежены судьбы участников трагедии: родственников царя, его свиты, тех, кто отдал приказ об убийстве, и непосредственных исполнителей.

А Ф Кони , Марк Ферро , Сергей Львович Фирсов , Эдвард Радзинский , Эдвард Станиславович Радзинский , Элизабет Хереш

Биографии и Мемуары / Публицистика / История / Проза / Историческая проза