Дневники 1930-1931

Почти прямо так и говорят и сестер милосердия наставляют классовых врагов лечить во вторую очередь, а маленьких детей — ненавидеть родителей и предавать их как классовых врагов. Воевать хорошо и нажимать коленкой на павших, но выстроить что-нибудь с такой моралью нельзя и, я думаю, продолжить жизнь людей на земле невозможно. (В твою комнату входит этот человек будто бы новый, как друг, удивляется твоим словам, восхищается, а потом предает тебя, заявляя с поднятой вверх головой, что для партийца нет ничего частного, все частное есть общее.)

— Иногда думаешь, — сказал я, — а что как большевики правы, и им удастся построить новый мир.

Серг. Серг. ребячьими глазами посмотрел на меня и любовно-укоризненно ответил:

— Нельзя так думать.

Мы помолчали. Я продолжал:

— Нет, я не могу остановить свою мысль и не хочу и не боюсь принять на себя все последствия ее беготни. Признаюсь, что начиная разглядывать любую сторону строительства, всегда имею в виду и начинаю с этого: «кончилась война, слезы, кровь; как хорошо! кончилась классовая рознь, — нет больше классов, как хорошо! люди приступили дружно к творчеству, положим, «Зеленого города» и одушевленно работают, находя в труде своем творческое счастье и радость». С этим чувством я искренно, по-детски наивно каждый раз приступаю к своему исследованию и отступаю, потому что строительство это внешнее и непрочное, внутри его те же слезы и кровь. Тогда, отступая, я думаю: «Им не удастся ничего построить, потому что они еще не забыли войны, и их дергают, в скором будущем возникнут реки крови и слез. Но дальше должно прийти время, — я нравственно пугаюсь людей, которые, может быть, что-нибудь и построят, и откуда-то придут другие, новые настоящие люди и поселятся в этих домах… Те будут все видеть и чувствовать и знать. Будут ли они счастливы? Едва ли, ведь они тоже будут знать, сколько для их счастья было пролито крови и слез».

Так я сказал. И Сергей Сергеич, не упуская из головы, с чего все началось, когда я сказал: «Иногда думаешь, что большевики правы и им удастся построить новый мир», ответил:

— Ну вот, видите, как разобралось. Я правильно говорил: не надо бы думать об этом и гнать из головы праздную мысль, что большевики что-нибудь выстроят.

Все стало по-разумному, и даже простые рабочие стали говорить не «грецкий орех», как раньше, а «греческий».

Заключительные слова Сталина: «И ничего — живем!».

4 Июля.Окладной дождь. По-видимому, наступила пора дождей.

Заключительная речь Сталина очень верная: и что Рыков и др., как и все мы, обыватели, ждем весну и осень из года в год в надежде, что вот эта весна, эта осень наконец-то освободят нас от Маркса. И то верно, что правый уклон — это возвращение к капитализму. И верно, что узкий путь «генеральной линии» — единственный, по которому революция может двигаться вперед: это путь личной диктатуры и войны. Можно думать, что личная диктатура должна завершить революцию неизбежно, потому что как из множеств партий у нас после падения царизма, в конце концов, взяла вверх одна и уничтожила все другие — так точно и внутри партии происходит отбор личностей, исключающий одного, другого до тех пор, пока не останется личность одна. Теперь это Сталин, человек действительно стальной. Весь ужас этой зимы, реки крови и слез, он представил на съезде, как появление некоего таракана, которого испугался человек в футляре. Таракан был раздавлен. «И ничего — живем!» (Оглушительные, несмолкаемые аплодисменты).

Вот человек, в котором нет даже и горчичного зерна литературно-гуманного влияния: дикий человек Кавказа во всей своей наготе. Мистика погубила царя Николая II, словесность погубила Керенского, литературность — Троцкого. Этот гол, прям, честен, вообще прост, как полицейский пристав из грузин царского времени. И так нужно, потому что наступает время военного действия. Надо и самому еще упроститься, сбросить с себя последние, без проверки живущие во мне или, вернее, висящие как одежда, наследственные убеждения. Один из таких idola, конечно, война. Что может быть фальшивее и противоречивее того, что давали нам под этим понятием: священник в гимназии доказывал, что в жизни людей убивать нельзя, а на войне можно; дома в семье над этим все старшие издевались; Толстой войну запрещал; социалисты шли войной против войны…

Вот теперь только чуть мерещится истинное значение войны, как испытание групповой мощи…

Погружаюсь в раздумье: