Дневники 1930-1931

Как я решил для себя? Мне было так, будто черт по своему незнанию черт, а если ему раскрыть истинное творчество, то он им тоже заинтересуется. И вместо того, чтобы угождать ему или обманывать и лукавить в ожидании момента возможности изменить и предать его, своего господина, я раскрывал ему поразительный мир творчества, не говоря прямо, что он происходит от Бога. «Дело вовсе не в причинах и мотивах, не все ли равно вам, чем я руководствовался, — смотрите, я сделал хорошо!» Черт смотрел, улыбался и говорил: «Эта манера писать, во всяком случае, годится, как образец, для обучения нашей молодежи».

<На полях:>Точно таким же образом входили в жизнь и влияли наши классики — Пушкин, Толстой, даже Тургенев. Словом, занималась такая позиция творчества, откуда…

Занималась такая позиция, с которой было видно, что черт и всякое зло, сами не зная того, принимают участие в творчестве…

Очерк.Почти все писатели-беллетристы, между прочим, немного писали и в форме очерка, притом писатели не только газетные, так называемые «полубеллетристы», но и самые изысканные эстеты, как например П. Мериме, назвавший, впрочем (не совсем верно), свои испанские очерки «письмами». Некоторые думают, что очерк отличается от рассказа отсутствием сюжета. Это неправда, мы можем назвать много очерков сюжетных, если понимать сюжет в смысле ритмической связи всего произведения. Нет, нам думается, что очерк отличается от рассказа близостью к «жизни».

М. Пришвин в своей книге «Журавлиная родина» эту близость к жизни художника сравнивает с полетом ласточки над водой: ей интересно оставить кружок на воде, но не упасть самой, интересно так близко пролететь возле кур, чтобы они испугались.

После Великой войны очерк сделался господствующей литературной формой не только у нас, но и в значительной степени заграницей.

Да, у всех писателей, когда они хотят определиться во времени и пространстве, является попытка написать очерк путевой, исследовательский или производственный. Конечно, огромное большинство этих попыток со стороны художественной кончалось неудачей, получалась «полубеллетристика», имеющая прикладное значение. Но это происходит исключительно от неумения, отсутствия таланта, от старого предрассудка больших мастеров, коснеющих в общепринятых формах. Вот почему пионерами этой формы являются обыкновенно не писатели по профессии или писатели, которые еще не определились, как профессионалы. Так в недавнее время создалась книга Арсеньева «В дебрях Уссурийского края», — огромный очерк, вполне удовлетворяющий во всех отношениях требованиям высокохудожественной литературы. Точно так же этнографический очерк «Колобок» ^{129}Михаила Пришвина, много раз отмеченный критикой как замечательное художественное произведение, был создан им в то время, когда он был агрономом, пытающимся сделаться этнографом, и самый «Колобок» этот писал для детей для заработка; когда лишился агроном места. После Великой войны очерк сделался господствующей литературной формой не только у нас, но и заграницей, у нас, впрочем, много больше: у нас поток очерков в редакции принял прямо лавинный характер. И если принять в определении очерка вышеназванный признак, попытки автора приблизиться к жизни, то появление господства очерка в наше время становится очень понятным. Сейчас каждый может проверить на себе, взяв в руки любой талантливый роман прошлого и такой же талантливый роман современный: «Капитанскую дочку» или «Анну Каренину» начинаешь читать с первой строки с интересом; в современном романе, самом талантливом, надо расчитываться, потому что теперь не веришь, что роман может быть «взаправду». Жизнь совсем переменилась с тех пор, как писались настоящие, правдивые романы, теперь читать их некогда: нетерпение, фабула не обманывает, ухищрения авторов разгадываются и надоедают. А старые читаются, потому что писались они безобманно, кроме того, конечно, про старое нам так много напето.

Все эти догадки об очерке, как доступной и гибкой для всех форме письма о современной быстро бегущей жизни, мы высказывали, имея в виду Михаила Пришвина, применялись именно к его пониманию очерка. Есть основание придавать его словам значительный удельный вес, потому что нам нетрудно доказать, что вся литературная деятельность его была над культивированием формы очерка. Мы постараемся сделать здесь обзор всех написанных Пришвиным за 25 лет от первого его очерка ^{130}в 1905 году «Манифест 17 октября в деревне» («Русские ведомости»), кончая единственным романом ^{131}, который можно считать огромным очерком собственной жизни. Чрезвычайно интересно, что в последней своей книге «Журавлиная родина» сам Пришвин сознательно берет форму романа, ломает ее и делает очерк.