Читаем Дневники 1930-1931 полностью

Желая издать несколько своих последних очерков книжечкой, я задумался о происхождении очерка и некоторое время <2 нрзб.> написать сам о себе. Но я очень горжусь несколькими своими достижениями и явно их переоцениваю, точно так же <1 нрзб.> многое написанное, что со стороны кажется вовсе не так уж и плохо. Вот почему работы своей я выполнить не мог и попросил это сделать очень любящего меня друга, очень странного человека, не профессора, даже не литератора. Он любит меня и мне не совестно признаваться в его похвалах: это дело нашей дружбы.


17 Июля. Наконец-то солнце!

Если это, правда, не переменится, то завтра же всюду выйдут косить, и моя охота за цветами кончится.


Определилось больное место у Б<острема>: избушка в лесу, куда можно уйти и укрыться.

А разговор начался от меня.

— Вот еще сегодня я думал, — начал я, — что если бы в галерные рабы попасть, то что останется по исчерпании всех средств борьбы: внезапный бунт? это ведь форма самоубийства. А если жить, то грести примерно и отличаться от прочих тупых рабов горящим внутри светом сознания; ведь и простые рабы несут такое страдание, которое равняется голгофе, но это слепая голгофа{120}; сознательный раб не ворчит, а забегая вперед необходимости быть рабом, добровольно дает больше, чем требуют: «Сия есть кровь моя!» — говорит, и отдает ее: «пийте от нея вси»{121}. — Позвольте, а если велит господин быть палачом? тоже надо стараться и забегать вперед?


Очерк.

Очерк по сравнению с другими литературными формами.

Ближайшая к опыту, как научному, так и бытовому, литературная форма — это очерк. Огромная масса исследовательского материала заключается в очерках научных и бытовых. Можно сказать, таким образом, что форма очерка является посредствующей между жизнью и творчеством (Wahrheit und Dichtung[9]).


Очерки нашего времени можно разделить на две группы: в одних молодые начинающие литераторы, не накопив еще в себе достаточного материала, бросаются в лоно опыта, хорошо не зная, к чему собственно приведет такой опыт; это некоторые; другие, напротив, заранее имеют свою точку зрения и питаются действительностью для проверки или подтверждения своих идей, готовые даже подчас изменить «болото» действительности, согласно со своей уверенностью в истинной действительности, назначенной, напр., движением по генеральной линии партии. Это активисты. Трудно себе представить искателя и активиста в чистом виде, потому что активное исследование в известной мере необходимо искателю, равно как активисту-исследователю тоже приходится волей-неволей встречаться с такими же <1 нрзб.>, которые временно отклоняют его от генерального пути.


18 Июля. Утром туман, потом солнце. Плохое лето.

Раньше, когда кто приезжал из Москвы, чуть совестно было за свой домик в три окошка на улицу; теперь же, по мере того как строился социализм, все московские в один голос охают и завидуют моему счастливейшему житию.


Вернулась во всей красе пора военного коммунизма. В борьбе с кулаками встает не социалистический, а казенный против частной организации произвол.


Политпросвет. На улице в полдень ревел громкоговоритель: пел оперный артист романс Бородина. Шли мимо рабочие и кустари, не обращая никакого внимания на пение, будто это был один из уличных звуков, которые, становясь вместе, в сущности, являются как молчание, и каждому отдельному человеку дают возможность жить и думать совсем про себя, как в пустыне. Я шел и думал о галерных рабах, — какая им возможность освободиться? одно — бунт, который, как у Мериме{122}, кончается гибелью (негры захватили корабль, но управлять им не могли), другой путь — выполнение воли своего господина с тем, чтобы оградить внутреннюю свою неприкосновенность.


— Но если господин велит быть палачом? — Если дело несродно тебе, и хозяин твой неразумен, постараешься вразумить его, не вразумляется, — откажись и, если надо, умри…

Да, видно путь раба один: внутреннее освобождение при полном равнодушии к жизни внешней…

Но вот теперь новое время, не рабы, а рабочие! По существу, то же самое, они делают чужое дело для пропитания, а душа их у себя, в своей семье, в личности.

И вот приходит снова новое время: нет капиталистов, нет ничего чужого, все свое. Личное уничтожается всеми средствами, чтобы рабочий находил радость свою только в общественном. Таким образом, новый раб — (очий) уже не может ускользнуть от хозяина, как раньше, — в сокровенную личную жизнь под прикрытием хорошего исполнения хозяйского дела. Теперь он весь на виду, как бы просвечен рентгеновскими лучами.


«Попы» на опушке леса все повернули головы свои, маленькие солнца — золотые как солнца с белыми лучами — на юго-восток…


Цветы эти совершенно как солнце, золотые с белыми лучами, они, правда, до того просто подражают солнцу, что как будто их дети вырезают ножницами из бумаги, и так их много, и так они всюду в пору Петрова дня, что зовут их не солнцами, а попами («Попик, попик, выгони коровку!»).


Перейти на страницу:

Все книги серии Дневники

Дневники: 1925–1930
Дневники: 1925–1930

Годы, которые охватывает третий том дневников, – самый плодотворный период жизни Вирджинии Вулф. Именно в это время она создает один из своих шедевров, «На маяк», и первый набросок романа «Волны», а также публикует «Миссис Дэллоуэй», «Орландо» и знаменитое эссе «Своя комната».Как автор дневников Вирджиния раскрывает все аспекты своей жизни, от бытовых и социальных мелочей до более сложной темы ее любви к Вите Сэквилл-Уэст или, в конце тома, любви Этель Смит к ней. Она делится и другими интимными размышлениями: о браке и деторождении, о смерти, о выборе одежды, о тайнах своего разума. Время от времени Вирджиния обращается к хронике, описывая, например, Всеобщую забастовку, а также делает зарисовки портретов Томаса Харди, Джорджа Мура, У.Б. Йейтса и Эдит Ситуэлл.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное
Дневники: 1920–1924
Дневники: 1920–1924

Годы, которые охватывает второй том дневников, были решающим периодом в становлении Вирджинии Вулф как писательницы. В романе «Комната Джейкоба» она еще больше углубилась в свой новый подход к написанию прозы, что в итоге позволило ей создать один из шедевров литературы – «Миссис Дэллоуэй». Параллельно Вирджиния писала серию критических эссе для сборника «Обыкновенный читатель». Кроме того, в 1920–1924 гг. она опубликовала более сотни статей и рецензий.Вирджиния рассказывает о том, каких усилий требует от нее писательство («оно требует напряжения каждого нерва»); размышляет о чувствительности к критике («мне лучше перестать обращать внимание… это порождает дискомфорт»); признается в сильном чувстве соперничества с Кэтрин Мэнсфилд («чем больше ее хвалят, тем больше я убеждаюсь, что она плоха»). После чаепитий Вирджиния записывает слова гостей: Т.С. Элиота, Бертрана Рассела, Литтона Стрэйчи – и описывает свои впечатления от новой подруги Виты Сэквилл-Уэст.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное

Похожие книги

Актерская книга
Актерская книга

"Для чего наш брат актер пишет мемуарные книги?" — задается вопросом Михаил Козаков и отвечает себе и другим так, как он понимает и чувствует: "Если что-либо пережитое не сыграно, не поставлено, не охвачено хотя бы на страницах дневника, оно как бы и не существовало вовсе. А так как актер профессия зависимая, зависящая от пьесы, сценария, денег на фильм или спектакль, то некоторым из нас ничего не остается, как писать: кто, что и как умеет. Доиграть несыгранное, поставить ненаписанное, пропеть, прохрипеть, проорать, прошептать, продумать, переболеть, освободиться от боли". Козаков написал книгу-воспоминание, книгу-размышление, книгу-исповедь. Автор порою очень резок в своих суждениях, порою ядовито саркастичен, порою щемяще беззащитен, порою весьма спорен. Но всегда безоговорочно искренен.

Михаил Михайлович Козаков

Биографии и Мемуары / Документальное