Дневники 1930-1931

Я сдернул рукой паутину, мешавшую стрельбе, сбросил паука.

— Вперед, — сказал я Нерли.

Грохнул выводок.

Я принес в это утро домой двух роскошных, почти совершенно черных петухов с косицами даже. Но весь день прошел, и я стал обдумывать, вспоминать и решать, что же мне от него осталось, что было мне как счастье, как радость и притом навсегда как-то прочно: это множество капель росы, сверкавших на еловой лапке — в это время я снимал кружево…

На утренней заре весело стучат гуськи-дубовые носки. Я долго стоял и смотрел из-за угла, как работала вдали семья. Виделась большая женщина в белом, и казалось, это она управляла ритмом молотьбы. (Вот тут-то я раздумывал о ремесле (см. выше).

Вопрос экономисту: сохраняет ли крупная промышленность характерные аристократические навыки предшествующей эпохи ремесленного производства, больше — возможно ли <2 нрзб.> без предшествующей школы ремесленного навыка.

За нашим матросом-большевиком вся деревня ухаживает. Домна Ивановна готова на куски разорвать коммунистов, а для этого «зятя» сегодня зарезала почти последнюю курицу, и зять должен же был видеть это блюдце со множеством яиц, вынутых из курицы. И как не зарезать! Он вчера сказал Поле: «Приезжай ко мне в Москву, в школу устрою». Молодежь льнет к нему в надежде получить местечко. Возможно, что зять этот на неделю всего, и что вовсе даже не коммунист… Все объясняется крайне жалкой жизнью, люди хватаются за всякую возможность. И потом это и сила: сделать врага своим, затянуть его в свое болото.

Ночью (на 25-е) в комнате стало очень душно, я вышел на крыльцо и сел на лавочку. Все небо было, как оспой изрыто. Медведица была без хвоста, Плеяды вовсе исчезли, в иных местах, напротив, были целы все звезды, в иных было совсем тяжело, темно и густо; и все двигалось и переменялось, открывался хвост Медведицы, закрывался, вдали сверкала «зарница». Вскоре из хаоса определилась туча, сверкнула молния, ударил гром, и пошел теплый летний дождь. В комнате стало возможно открыть все окна, потому что комаров бояться уж было незачем, и стало под шумок так приятно лежать и думать.

Продолжение + о погоде.

Вдруг крик раздался знакомый осенний — а!, через ½ минуты крик этот слабо повторился вдали, и еще ровно через такое же время чуть слышен был в той стороне. Это цапля летела.

О книге Арсеньева я думал, что это, конечно, не случайно вышел у него Дерзу с его анимизмом^{135}: он, конечно, не выдуман и, возможно, выведен в книге точно таким, как был в действительности. Но Арсеньев обратил на него внимание, сделал героем своей книги и всю работу расположил вокруг этого лица, потому что до известной степени, хотя бы просто в смысле желанного — сам Дерзу стремился к его «анимизму». И множество читателей, которые теперь так полюбили Дерзу, конечно, в известной степени расположены к приятию такого «анимизма». Сам Арсеньев смотрит на Дерзу с сожалением, когда тот обожествляет и робеет перед тигром. <1 нрзб.> почему бы современному человеку вообще не включить в свой творческий день, как полезную силу, анимизм Дерзу? Этот анимизм, как его выводит Арсеньев, есть, иначе говоря, просто чувство жизни всей вообще по себе самому: я живу, рассуждает Дерзу, и ворона тоже так живет и есть хочет «как люди», и в этом даже особенной разницы нет между ней и человеком; потому он ей сочувствует и оставляет кое-что ей поесть. Такое чувство жизни открывают почти все большие поэты в своих дикарях. (Ерошка Толстого^{136} и множество других), потому что сами им обладают и только узнают его в простом человеке. Думается, что и все европейские ученые-биологи вначале исходят из этого свойственного им чувства общей жизни и не теряют его даже в то время, когда их работа принимает чисто практический, даже технический характер: вот почему, вероятно, каждое новое изобретение люди встречают так, будто через него переменится в хорошую сторону и наша общая жизнь. В большинстве случаев, однако, ученый отрывается от своего начально-исходного чувства жизни и, погружаясь в специальную задачу исследования, вполне отдается интересной задаче распутать клубок явлений и вытянуть из него причину явления, его специально интересующего. Общее чувство жизни остается у таких ученых где-то в юности: это чеховские профессора. Но это не видно нам, все ли ученые, как у Чехова, должны растерять общее чувство жизни, или многие из них до конца как бы соучаствуют в сознательном жизнетворчестве. Ведь мы хотим понять «анимизм» Арсеньева и думаем так: этот недюжинный исследователь, как топограф, имеет слишком узкие технические задачи, чтобы ими удовлетворить свою огромную потребность соучастия в жизнетворчестве. Это неугасимое военно-топографическими измерениями чувство жизни находит удовлетворение себе в дневниковых записях. (Этим объяснить интерес книги, которая не имеет языка, сюжета и проч.)