ДНЕВНИКИ 1973-1983

Вот читаешь об Ахматовой, как годами исправляла, оттачивала она – несмотря на все ужасы – свою "Поэму без героя". И с каким отвращением думаешь о своей "работе", обо всем написанном, всегда в спешке, всегда приблизительно, всегда на "фру-фру", и становится бесконечно грустно. Все случайно – и именно грустно думать об этом в шестьдесят лет…

Всякий "микрокосм" (например, семинария) соткан из тех же страстишек, амбиций, зависти, страха, что и "макрокосм" – то есть человеческое общество в целом. Во всяком есть – потенциально – и аятолла Хомейни, и Сталин, и Смердяков и т.д. "Развитие" их ограничено только одним: отсутствием у них власти . Страшна в мире, страшна для человека только власть. И в ограничении ее, в сущности, единственная заслуга, а также и призвание скучнейшей во всех других отношениях демократии.

Ахматова :

Ржавеет золото и истлевает сталь,

Крошится мрамор. К смерти все готово.

Всего прочнее на земле печаль

И долговечней – царственное слово.

Боже мой, до чего это прекрасно!

Трудность, поистине уникальность христианства в том, что оно обращено к личности , но дарует ей как ее исполнение – Церковь . Личность, не принимающая Церкви, извращает христианство, претворяя его в духовный нарциссизм и эгоизм. Церковь, не принимающая личности, извращает христианство, снижая его до "толпы", до "массовой религии". В такой Церкви личность заменена благочестивым штампом ("церковный человек"), а в такой личности Церковь, в лучшем случае, воспринимается как раздаятельница "духовного питания". Эта путаница, соблазн, искушение и обман – вечные, но в наши дни они особенно ясны. С одной стороны – поиски "личной духовности", а с другой – какой-то "церковной активности", Церкви как активности, как "коллектива". Отражение двух сопряженных одна с другой современных болезней: индивидуализма и коллективизма. Тайна христианства: "внутри себя собор со всеми держать". Но именно внутри себя , а не в религиозном коллективизме.

Нужно всегда помнить, что в категориях "мира сего" христианство не может не быть парадоксальным , и там, где этого парадокса нет, оно в чем-то ущерблено и подменено . Сочетание личности и Церкви – один из таких основоположных парадоксов.

Суббота, 6 декабря 1980

Вчера за ужином разговор с Томом [Хопко] о западных богословах (большинстве), которые провозглашают как нечто самоочевидное, что – ввиду "cultural mutation"1 нашей эпохи – нужно радикально перестраивать все богословие и всю жизнь Церкви. Богословие должно, так сказать, сделать выводы из того, что произошло , что есть … Мой вопрос1 но что же именно про-

1 "культурной мутации" (англ.).

551

изошло, в чем содержание этой "мутации"? Мне кажется, что, прежде чем делать выводы и самим "перестраиваться", богословы должны были бы заняться именно этим вопросом. Я вижу, однако, только две реакции – на Западе, Православие не в счет, ибо оно еще просто "не в курсе", не знает ничего о какой бы то ни было "мутации". Это – либо принятие, безоговорочное и безо всякого предварительного анализа, этой самой "мутации", либо же – ее столь же безоговорочное отвержение.

Но тут возникает еще предварительный вопрос: о сущности прежде всего самого богословия. В том-то и все дело, мне кажется, что на Западе богословие с самого своего возникновения как "науки" (то есть с появления схоластики) поставило себя в зависимость от "мира сего" – от его категорий, слов, понятий, "философии" в широком смысле этого слова. Отсюда постоянная необходимость в "адаптации", в проверке – не "мира сего" христианским благовестием и опытом, а самого этого благовестия и опыта – "миром сим" и его "мутациями". На этот раз мутация касается как раз самой веры, и потому паника от "несоответствия" веры – миру и его мудрости – особенно интенсивная. И ведет она к двум ориентациям, к двум выборам. Либо к растворению веры в этой "мутации" (как, например, theology of liberation1 ), к утверждению, что сама эта мутация – на глубине своей – соответствует христианству (которое-де, мол, тоже заботится прежде всего, скажем, о "свободе, равенстве и братстве", или о здоровье и счастье , или о "земном рае" и т.д.). Либо же к духовному эскапизму, к освобождению христианства, раз и навсегда, от какого бы то ни было интереса к каким бы то ни было "мутациям" или, попросту, – к миру и к судьбе человека в нем. Первый выбор "реализует" себя при помощи перетолкования веры (которая, если ее правильно понять, должна оправдать "секс", "аборт", "эвтаназию" и "революцию"), а второй – сведением всего христианского предания, скажем, к "Добротолюбию".

Обращается ли христианство к миру – благовестием или богословием ? Продолжить.

Понедельник, 8 декабря 1980