Дневники

Цыгане называют нас «горджио», а себя – «рома», прозвище у них – «дидикай» (не уверен в написании). Все они знают язык романи и время от времени вставляли несколько слов, когда не хотели, чтобы их разговор поняли. Заметил у цыган любопытную особенность (не знаю, повсюду ли у них так): часто видишь семью, где все совершенно не похожи друг на друга. Это как будто бы подтверждает слухи о том, что цыгане воруют детей; но причина скорее в другом: как говорится, «умное дитя знает, кто его папа».

В нашем сарайчике жил старый глухой бродяга, с которым мы познакомились по дороге к Уэст-Моллингу, его так и звали: Глухой. По разговору он напоминал тетушку мистера Ф.{11}, а выглядел как персонаж с рисунков Джорджа Белчера{12}, но человек был умный, неплохо образованный и, без сомнения, не стал бы бродягой, если бы не глухота. Для тяжелой работы у него не было сил, и он годами перебивался разными заработками вроде уборки хмеля. По его подсчетам, он побывал больше чем в четырехстах разных ночлежках. Остальные двое, Барретт и человек из нашей бригады, Джордж, были типичными сельскохозяйственными рабочими-мигрантами. Последние годы у них был постоянный круговой маршрут: ранней весной, в период ягнения, работа в овчарне, потом уборка гороха, клубники, разных фруктов, хмеля, копка картофеля, турнепса и сахарной свеклы. Они редко остаются без работы дольше чем на одну-две недели и за это время успевают проесть все заработанное. Они пришли на ферму Блеста без гроша, и я точно видел, что один день у Барретта крошки не было во рту. Что приносили им труды: одежду, в которой ходят, солому, на которой спят круглый год, и харч – хлеб, сыр, бекон. Да еще, наверное, возможность раза два за год хорошенько выпить. Джордж был унылый тип, он с какой-то жалкой гордостью относился к тому, что недоедает, работает сверх сил и вынужден все время переходить с одной работы на другую. И песня у него была такая: «Таким, как мы, не по чину думать об умных вещах». (Он не умел ни писать, ни читать и, кажется, вообще считал грамотность блажью.) Я с этой философией хорошо знаком: часто слышал ее от судомоев в Париже{13}. Барретт, которому было шестьдесят три года, часто сетовал на плохую еду в наше время – по сравнению с тем, что было в молодости: «Тогда мы не жрали чертов хлеб с маргарином, с пустым пузом не ходили. Телячье сердце. Пельмени с беконом. Кровяная колбаса. Голова свиная». Мечтательный, ностальгический тон, каким он произнес: «Голова свиная», говорил о десятилетиях, прожитых впроголодь.

Кроме этих обычных сборщиков, были такие, которых называли «домашними», – местные, занимавшиеся уборкой хмеля от случая к случаю, больше для развлечения. Обычно фермерские жены или кто-то из домочадцев, и, как правило, они и пришлые терпеть не могли друг друга. Но была там и очень славная женщина, она подарила Рыжему пару башмаков, а мне прекрасный пиджак с жилетом и две рубашки. Большинство же местных смотрели на нас как на грязь; лавочники вели себя пренебрежительно, хотя мы сообща оставили в деревне, наверное, несколько сотен фунтов.