Дневники

Город жуликов, сбежавшихся сюда со всего юга, авантюристов, эксплуатирующих невежество, татуированных стариков, калек и мальчишек и девчонок, работающих на предприятиях. Вчера видел толпу арестованных,— бледных, в черной пыльной одежде,— они сидели на корточках, посреди пыльной улицы, ожидая очереди в санпропускник. Мы шли мимо. Я сказал спутнику, так как нас днем еще заставили перейти на ту сторону улицы ми-тиционеры:

— Перейдем на ту сторону.

Стриженные клоками, как овцы, арестантки крикнули:

— Вшей боитесь, сволочи!

А до того на улице меня обругал человек, потому-де, что я не дал ему прикурить. Он не постарался даже разглядеть, что я держал в руке не папироску, а огрызок карандаша.

Десятый на улице — калека. У многих,— тех, что без ноги, но на костыле, ненужная половина брюк не отрезана, а пришита, словно они еще надеются, что нога отрастет.

Любовница Л. умирает от рака. Л. живет с ней потому, что она врач и вспрыскивает ему нечто, избавляющее его от призыва. Вторую свою любовницу Л.— в стихах — сравнивает с “Еленой Троянской”, и это — заношенная и заерзанная баба, отвратительная, [как давно немытая перчатка.

Ильф умер от туберкулеза, как Чехов, и даже “Записные книжки” оставил. Получив “наследство”, Е.Петров зажил славно, все (точно рассчитал,— но задел какой-то аппарат и разбился. Это, [наверное, очень обидно; все равно, что быть убитым кирпичом. Он был очень исполнительный. Когда нас увозили из Москвы, он называл Сталина презрительно “Усачом” и в голосе его звучала уверенность, что у Сталина ничего кроме усов не осталось. Тем не менее — он исправно ходил на службу и дураку Лозовскому, наверное, и сейчас кажется, что не было человека умнее и дально-виднее Е.Петрова¹⁶¹. По его совету выписали жен из Чистополя и отправили в Ташкент,— и я поехал по его совету, в чем, впрочем, не раскаиваюсь, но, боже мой, как он раскаивался.

Скоро будет год, как мы приехали в Ташкент. Я не помню такого общегородского события, которое взволновало бы всех и все о нем говорили бы,— разве бандитизм, снятие часов и одежды. Преимущества централизации!

Листья здесь опадают совсем по-другому. Они сыпятся, словно из гербария — зеленые или золотые, не поковерканные бурей: не

167

мягкие или потрепанные. Они заполняют канавы. Их собирают в мешки. Калека ползет по ним. Спит монтер, исправляющий, но вернее выключающий линию, т.к. без света весь город и только — наш дом!

Пятый час. Опять начинается “ловля” Трекопытова.

Десять часов. Бесполезно. Телефон испорчен.

Люди жаждут чуда. Весь город ходит на фокусы некоего Мессинга, ходил сегодня и Комка. Были все писатели.

Детей в “Доме матери и ребенка” не кормят. Дети грудные, и всю их пищу жрет обслуживающий персонал. Сегодня две матери, нашедшие своих детей, принесли их к Тамаре, в Наркомпрос — показать... тощие, голодные... тянутся за куском...

Читаю “Идиота”. На титульной обложке романа штемпель, среди прочих — “Среднеазиатский АГП, Детский отдел”. Вечером неожиданно появился Уткин, важный, гордый, с выпяченной грудью. Оказалось, сразу же, что он все знает,— но не хочет говорить, все предвидел и предвидит,— но “по обстоятельствам” вышестоящим не может нас дураков посвятить в эти предвидения, что он смел, чист и т.д... Временами казалось, что это не человек, а плохо сделанный персонаж из плохой пьесы. Попозже он сказал, зачем явился. Оказывается, Фадеев передал ему мое письмо¹⁶², дабы Уткин от имени Прессбюро ССП “поговорил со мной по всем пунктам”. Как я ни мало смышлен, но все же догадался сразу же сказать, что письмо написано А.Фадееву — секретарю Союза писателей, и Прессбюро, и в частности Уткин,— тут ни при чем. Уткин сказал:

— Лучше бы ты ссорился с женой, чем с советской властью.

— Фадеев не советская власть.

— Он член ЦК!

Он попытался мне доказать, что я все-таки выступил против советской власти,— обижаясь?.. Увы, во всех подобных случаях,— и Киршон, и Авербах, и Воронений¹⁶³ — пихали мне под нос на своей ладони советскую власть, как будто бы я не представляю этой советской власти, и как будто много лет спустя после того, как протухнет и сгниет Фадеев, Уткин и сам я — ярчайшим представителем именно советской власти,— противоречивой, капризной, мечтательной и в конце концов мудрой,— не будет Всеволод Иванов!

(“Дом матери и ребенка”. Дети тощи, а ноги опухли.)

168

23.[Х]. Пятница.

Телефон испорчен не только на “84-м”, но и у нас. Однако есть просвет — рейсовый самолет может нас взять. Денег нету. Тамара пошла добывать в Литфонд. Миша вернулся с “84-го”, куда я посылал его к директору и парторгу с унизительным, для русского писателя, прошением. И этот хам Калошин, который извивался у моих ног, когда завод был в прорыве и нужна была статья в “Известиях”, сказал мальчишке:

— Звоните Трекопытову в 10 вечера. Он всегда там в это время бывает.

Болит голова. Порошки не помогают. Читаю “Идиота”. Роман кажется неправдоподобным,— отношение к князю Мышкину (Достоевский плохо подчеркнул это), несомненно, было лучше и оттого, что он князь.