Дневники Льва Толстого

24, 25 Июня [1879]. Ночи с ветром, дождь. На утро рывом дует. Овес треплется, как бешеный, как цыганка плечами. Меж дворов и овинов сплошная крапивно зеленая река конопель. Посредине плывет бабочка в аленьком платочке и низких наплечиках. Должно там дорожка. Пахнет зерном. (48, 319)

Природа или сливается с женщиной, которая плывет по морю, потому что высокая конопля колышется под ветром, или сама под ветром экстатическая цыганка. Человеческое свое через запах проникает в колосья, оседает там, способно растаять в природе.

В припадочку пью у Потапк[ина] болота в ключе. Не видать воды, только на днище кипит из дыры в орех, поднимает и кружит крупинки земли, зерен, соломы. (11.7.1879 // 48, 320)

Мы читали о Гомере, который у Толстого как такой ключ, с сором, от этого еще свежее. Как природа, так поэзия, близкая к народной, чиста. Губительство происходит в умном классе, особенно в самом интеллектуальном, подвижном и критичном, в громкой, прежде всего бросающейся в глаза каждодневной публицистике.

Уже давно эта мысль приходит мне: написать обзор одного номера [газеты] с определением значения каждой статьи. Это б[ыло] б[ы] нечто ужасающее. Прошел пассажем – страшно, как посещение сифилит[ической] больницы. (24.11.1888 // 50, 4)

Там прогулки по земле, как прощание с раем, тут проходки по городской газете, как встреча с заразным адом.

[…] В народе – дела веры, но незнание. Где знание, там безделие. Что такое? (Записная книжка № 10, 30.10.1880 // 48, 327)

Безделие звучит уже не безобидно, как зло. А ведь опять же, в историческом романе Сперанский был всё-таки еще только что неприятен и не нужен, как и Наполеон вовсе не разносчик зла! Газетчики, ужасающие, наверное даже антиклерикалы, – но окрашены тем же цветом зла, что церковные угнетатели сознания.

Только в самой середине властного расписания, в Евангелии, Толстой читает свое, против всего, что ему ненавистно. Случайно только Толстой не выкинул этого ребенка вместе со всей грязной водой.

Я решил – всё ложь, но разум учения и народ остановили. Что же это такое – христ[ианство] попов? Стал читать катихизис. Не буду поправлять их, как всё б[ыло] сначала. А возьму с конца. Есть цер[ковь] делающих, и дойду, помуч[аюсь] до источника. (Там же // 48, 328)

Вдруг он догадался о разнице между Словом и толкованием. В ней всё зло. Не надо было начинать толкование. Толстой демонстративно отказывается от различения между Писанием и преданием. Исходную истину Писания и евангельских рассказов, вплоть до тех, которые сам слышит – уж заведомо «апокрифические» – от народа, он называет преданием, всё остальное богословие в хорошем случае толкованием, но обычно хуже чем недоразумением.

Кому какую пользу сделало толкование священ[ного] предания? Открыло оно сердца людей? Нет. Нищие духом спасаются и творят дела без толкования. А сделало ли вред? Неисчислимый. Соблазны. Распри. Злоба. Убийства.

Да и где велено толковать? Нигде. Везде указано быть, как дети. И то, что скрыто от мудрых, открыто детям и нищим духом.

Что же сделали? Растрепали учение по клочкам и на каждое слово наложили свой смысл глупый, гнусный (блаженства), противный Христу. Вот заграждающие вход и сами не входящие. (Зап. кн. № 10, после 30.10.1880 // 48, 328)

<Предварительные записи к следующей лекции>

Природа книга. Разное письмо в природе и словесности?

Вопрос, о котором очень стóит думать.