Дневники Льва Толстого

Предлагаю упражнение, чтобы приблизиться к феномену интерпретации как исполнения с другой стороны. Здесь перед нами один из тех интересных случаев, когда язык отказывается от введения разной лексики как раз там, где разница обозначаемых предельная. Так лучший способ показать полную негодность живого существа или вещи – назвать ее по имени ироническим тоном. Сюда же относятся такие явления, как отрицание na в древнеиндийском в роли сравнения; противоположные значения privativum и intensivum в греческой приставке α-. Вардан должен сформулировать это точнее[98].

Илья слышит на улице оклик: «Илья!» Илья поворачивается и видит, что окликали не его. Простое совпадение. Он идет дальше. Что произошло? Ошибка в толковании, потребовавшая исполнения того, что показалось приказом оглянуться, подойти? Ошибка была исправлена новым, верным толкованием, а именно что имеется в виду другой Илья, не я? Теперь недоразумение снято и можно спокойно идти дальше?

Нет, этим дело не кончается, потому что остается чувство неловкости, которое никаким толкованием снять не удается, оно остается надолго и в каком-то смысле навсегда.

Почему ему неловко, стыдно, чувство фрустрации?

Стыдно, во-первых, своей готовности думать, что мир вокруг меня обращен ко мне и я только его и интересую. В мире оказывается есть <те>, кому до меня нет никакого дела. Что я не готов это принять, откликаюсь, словно я центр мира, стыдно? Стыдно наивного эгоцентризма, солипсизма, детского чувства родного, внимательного окружения?

Всё, анализ закончен?

Нет. Потому что в настроении сильного увлечения, может быть не обязательно другим человеком, захватывающим делом, в так называемом «поэтическом настроении» я расширен, не ощущаю себя одним одиноким. Мне кажется, что все знают о моем состоянии, говорят обо мне, причем мне тогда не стыдно вовсе это чувство, что <всё> кажется мне говорящим мне и со мной; я жадно прислушиваюсь, во всём вижу касающийся меня смысл. Стыд не может быть за то, что я обернулся, потому что я знаю за собой состояние, когда обернувшись я не знал бы за собой стыда; стыд, таким образом, за то, что я потерял такое состояние. Мне стыдно от того, что я сейчас не расширен. Норма – когда не стыдно, обернувшись на любой оклик, видеть весь мир говорящим прямо и только мне.

Что это за состояние.

Оно интересное и стоит того, чтобы его осмыслить. Тематизировать его не значит заниматься отвлеченной теорией. Это из такого рода разборов, как когда мы без ключа имеем неудобства, а потом наведя порядок обнаруживаем, что ключ при нас.

Ионеско говорит, что ему вообще свойственно, заглядевшись и забывшись, не слышать или не понимать окружающих, а только видеть их. В театре, увлекшись действием, он не сразу улавливает слова действующих лиц, и это началось еще с первого детского театрального переживания.

Меня захватил не сюжет, а движение, целое множество людей, движущийся мир. Происходившее между персонажами меня не касалось, меня поразило присутствие всего (la présence), явление целой вселенной, которая словно в сокращенном виде развертывалась перед моими глазами. Снова я сознавал, что что-то совершается, что не зря тут люди, что я – вот он, что я на всё смотрю […] Я сохранил способность изумляться, благодаря которой могу иногда выйти из водоворота вещей и вернуться на свое настоящее место, к внимательной неподвижности. Уже не я, а мир, творение страшно и величественно движется, ошеломляя меня: это повествование, эпопея, спектакль. Стоит приступить к нему с объяснениями, как мы перестанем что бы то ни было понимать […] Не понимать, изумляться – вот что всего ближе к постижению непостижимого. Мне кажется, что именно эта способность к изумлению делает меня писателем[99].

Здесь случай, по видимости прямо противоположный случаю окликнутого Ильи. Там даже не ему адресованный зов был понят лично; здесь наоборот даже, допустим, если бы вся пьеса была прямо о нём и со сцены обращались именно к нему, Ионеско этого не понял бы. И значит, не участвовал бы в событии слова?