Дневники Льва Толстого

И опять, как тогда, когда спрашивали, отказ от славы был бы такой радостью, если бы не было славы, – так теперь, эта радость от иллюзорности тела могла бы быть у плохого пользователя тела, который загнал бы его, допустим, неосознанным усилием самоубийства, вином, полнотой или глупым постом, кто не приучил бы его слушаться в тяжелой работе, верховой езде, спутал бы тело «пленной мысли раздраженьем»? Только тот мог радоваться по-настоящему освобождению от тела, кто умел поддерживать соглашение со своим телом восемьдесят лет.

Ему странно, почему люди не хотят взять в руки счастье.

Как удивительно, de gaieté de coeur {по своей доброй воле} губят свои жизни люди, попуская себя на раздражение. Всё в «табе», как говорил Сютаев. {Василий Кириллович, крестьянин-философ 1819–1892, воспоминания о нём Толстой читал и после ухода из дома; он часто повторял слова Сютаева «всё в табе и всё сейчас». Философия Сютаева: всё «брать на себя». Его сын Иван отказался от военной службы и был в 1881-м летом в крепости. 5.10.1881 Толстой «был в Торжке у Сютаева, утешенье», об этой поездке в Шевелино Новоторжского уезда Тверской губернии также т. 63, с. 79, о его сыне т. 85, с. 120–121.[135]} Смотри с любовью на мир и людей, и он так же будет смотреть на тебя […]. (продолжение записи 29.11.1907 // <там же>)

Попуская себя на раздражение – то же движение, которое заметил у себя Толстой, когда дал волю злости на собаку. Для навидения, стало быть, надо не столько добавочного действия, сколько удержания от поступка, а именно поступка выдавания себе разрешения.

Не совсем верно, что проще дать волю раздражению и злобе, чем не дать. И если пользоваться проверочным способом Толстого, то посмотрите себя, бывает ли раздражение или злоба во сне.

Бывает. И по отношению к нам, и мы сами убиваем, раздавливаем в злобе и в раздражении, а точнее сказать, поскольку я и другие лица во сне путаются, персонажам сна случается быть спущенными с цепи. Когда они (мы) расходимся во сне до крайности, то просыпаемся. Что наше нравственное чутье или разум или воля приняли во сне решение проснуться, говорить нелепо: если бы такое решение принимала разумная нравственная воля, то она бы уж наверное догадалась, что тут всего лишь сон, и хотя бы ради любопытства, изучения себя разрешила досмотреть сон до конца. Стало быть, когда я сдерживаю порыв злобы и раздражения, то это еще не нравственное, а природное, сонное движение. Если его во мне нет, то я это сделал уже наяву.

Мне надо доказать, что толстовская школа нераздраженного смотрения на мир не одна из возможных, а единственно верная. (Μετανοείν – смена ума, глаз. Аристотель: время есть, поскольку мы μετανοέομεν[136] (Физика). История есть в меру смены глаз.) Это значит, что я и для всех хочу этой школы. Другое дело, что неплохой способ пройти ее – не поверить ей и попробовать суметь возразить. Все приглашаются сделать такую попытку.

II-11 (24.4.2001)

Тема остается по крайней мере на сегодня смена глаз. Мой план – посмотреть последние годы дневника как установившуюся школу навидения. Но поскольку он говорит (мы это прочитаем подробнее), что никто не знает, как и что он делает, мы потом вернемся к годам интенсивного прохождения этой школы (заглянем на кухню), т. е. около 60-го года его жизни.

Когда у Толстого остается уже относительно мало сил, памяти… – хотя как сказать. Именно относительно. Никита Алексеевич Струве, говоря о Солженицыне (например, выступление в сельском клубе в Заостровье под Архангельском 27.9.1998), начинает с упоминания о Толстом.

К 80-летию Толстого мой дед, накануне своей первой и единственной встречи с Толстым, писал: «Толстой – существо громадное и страшное, прожившее не одну, а несколько человеческих жизней. И при том таких, каких странно и страшно прожить одному человеку» (Православная община, № 48, М., 1998, с. 105)

Ради полноты заметим, Толстой заметил эту журналистику Петра Бернгардовича Струве еще до встречи с ним.