Дневники св. Николая Японского. Том II

— Все бесполезно! Человек совсем не из тех, какие прежде поступали на службу Церкви! Не уживется долго и здесь, как не ужился на Сикоку. Здоровье не позволило ему служить на Сикоку? Жалкая отговорка! Тем более, что сам же и портит свое здоровье! Грудь болит? А любит вино зачем? Пищеварение плохо? А ест не в меру зачем?! Даже у своего ребенка отнимает, чтобы самому съесть, — и так далее.

Когда в Пятом часу я распоряжался некоторыми работами в Семинарии, нашел меня русский гость, барон Винкен, привезший поклон от молодого Куломзина, бывший же в свите старого Куломзина, статс–секретаря, по Высочайшему повелению, приезжавшего в Сибирь, чтобы сделать разграничение земель свободных, нужных для поселенцев. Винкен, отпущенный Куломзиным, возвращается в Петербург чрез Японию и Америку; в Японии он уже неделю, — был в Мияносита, Никко; но поразил меня посыпавшимися градом своими вопросами:

— Преподавание в Семинарии идет по–русски?

— Нет.

— Все ученицы говорят по–русски? — (Мы в это время уже перешли на местность Женской школы).

— Нет.

— Начальница говорит по–русски? — (Мы сели на веранду против комнаты Анны Кванно).

— Нет.

— Богослужение совершается по–славянски?

— Нет.

— Но вы–то сами служите по–славянски?

— Нет.

— Значит, богослужение переведено на японский?

— Переведено.

— Но поют–то по–русски?

— Нет, по–японски.

— Кто же поет?

— Учащиеся в миссийских школах.

— Да кто же заведует всем этим?

— Миссия.

— А из японцев есть священники?

— Есть, уже более двадцати.

— Кто же их ставит?

— Епископ.

И так далее, барон оказался лютеранином. Но и с православными гостями часто приходится вести подобный же разговор.

Вышеозначенный диалог мы вели под угощение Анны нас чаем и конспектами, и я смеялся вместе с Анной, переводя ей некоторые вопросы барона. Но дальнейшего разговора я и переводить не мог, — до того он был дик и неприличен.

— Правда ли, что в Японии для девицы нарушение целомудрия не считается бесчестием?

— Правда ли, что здесь можно жениться на время, по контракту? — И тому подобные нелепости, почерпнутые, как видно, из разговоров с нашими моряками в Нагасаки, или прямо из публичных домов.

7/19 августа 1897. Четверг.

О. Петр Кано пишет, что «Иоанн Инаба выздоровел и опять просится на службу; а то, что взнесли на него в Миядзу, совершенная–де неправда: женщина та — сумасшедшая, он принимал участие в ней, как больной; и он–де далек от всяких поползновений к блудному греху, иначе бы женился; он же, напротив, желает посвятить себя монашеской жизни». Но как же христиане Миядзу не могли различить сумасшедшую от блудницы? И отчего вознегодовали на него до того, что не пустили его в церковный дом, когда он вернулся от нее, после нескольких дней скрывательства у нее? И ушел он в Одавара вовсе не по болезни, а потому что отставлен был от катихизаторства. Впрочем, письмо о. Петра отослано к о. Симеону Мии, исследовавшему поведение Инаба.

8/20 августа 1897. Пятница.

Недавно я написал строгий выговор катихизатору Василию Усуи; и не мог не сделать этого: сам просился из Оодате, назначен Собором, как один из старейших и лучших катихизаторов в Ициносеки и Яманоме, откуда ныне Павел Кагета восхищен для иерейства; Церкви эти — две подряд — тоже старейшие и лучшие. И пишет Василий Усуи, по прибытии туда, что Церкви в упадке — совсем нет никого живых членов, не с кем заботиться о поднятии и расширении сих Церквей: словом, как будто программу лености и бездействия себе сочиняет на целый год, ибо прямо и заявляет, что нет надежды на будущее. Между тем требует и прибавки содержания, — нельзя–де жить на два дома (тогда как прежде, по–видимому, с радостию писал, что оставляет семейство в Оодате и отправляется один, — [с радостью няньки, освобождающейся на время от детишек, — ибо у него, кроме Пимена, что здесь в Семинарии — самым малым малышом, — пять — мал мала меньше]). Так и написал я отцу Пимена, зачем он кладет перед собой подушку лености? Церкви эти добрые и обещающие успех, если потрудиться. Так пусть он даст твердое обещание потрудиться; тогда я и предприму большой расход на перевод его семейства к нему, иначе не будет сего. Очень обиделся Василий Усуи, но в то же время почувствовал и справедливость упрека, и дает обещание трудиться из всех сил. Нужно будет перевести к нему семейство.

Был полковник Генерального штаба Владимир Петрович Корнеев, с супругой, несколько глухой. Возвращается в Россию после одиннадцати лет службы на Амуре. Начальствовал, между прочим, охранительным отрядом Корейского Короля в Русском Посольстве, по переселении Короля туда. Показал ему все, что он желал, в Миссии.