Дни черного солнца

На другое утро я проснулась на рассвете, проведя беспокойную ночь. Народ в Доме уже шевелился. Я слышала сквозь дверь, как по коридору ходили люди, елозили по полу швабры, звучала повседневная болтовня. Могла бы загодя догадаться, что общество итемпанов начинало свой день задолго до рассвета. По коридорам, отражаясь от стен, ко мне доносились отзвуки пения — тот самый бессловесный гимн Новых Зорь. Он показался мне куда более духоподъемным, чем сами новозоры, насколько я их успела узнать. Похоже, где-то происходило утреннее богослужение. А раз так, значит вот-вот явятся и за мной. Старательно подавляя тревогу, я натянула одежду, которую мне дали, и стала ждать.

Вскоре замок моей комнаты действительно отомкнулся, и кто-то вошел.

— Йонт? — окликнула я наудачу.

— Нет, это вновь Хадо, — ответил мужской голос.

Живот у меня свело судорогой, но, кажется, я сумела не показать, насколько мне не по себе. Было в этом человеке что-то такое, отчего у меня мурашки бегали по спине. И дело не в том, что он участвовал в моем похищении и порывался силком зачислить в свою секту. И даже не в косвенной угрозе, высказанной накануне. Временами мне начинало казаться, будто я могла его видеть. Только он не сиял, а, наоборот, выглядел тенью еще черней окружавшего меня мрака. А еще у меня было такое чувство — никаких доказательств, но сдавалось мне, что тот его образ, который он мне показывал, был не лицом, а личиной, и на самом деле он надо мною смеялся.

— Прости, если разочаровал тебя.

Он таки уловил мое беспокойство, и, как следовало ожидать, оно его позабавило.

— Йонт по утрам исполняет послушание: наводит чистоту. Со временем ты тоже узнаешь, что это такое.

— Со временем?

— Видишь ли, у нас традиция — новообращенный включается в рабочую артель, но мы еще подыскиваем послушание, которое подошло бы к твоим необычным запросам.

Не в силах совладать с собой, я ощетинилась:

— Ты имеешь в виду, что я слепая? Я вполне способна к уборке, только попросила бы дать мне посох!

Ибо мой собственный, к моему немалому огорчению, остался на мостовой возле дома Сумасброда. Мне недоставало его, точно старого друга.

— Нет, эру Шот, — сказал Хадо. — Я имею в виду, что ты ведь удерешь при первой возможности.

Я вздрогнула, и он негромко рассмеялся:

— Мы обычно не приставляем стражу к исполняющим послушание, но пока мы не уверимся в твоей приверженности нашей стезе… Скажем так: было бы крайне глупо оставлять тебя без присмотра.

Я глубоко вдохнула и выдохнула:

— Удивляюсь, что у вас не выработано особого порядка, как поступать с послушниками вроде меня. Раз уж вы ни похищать, ни принуждать не стесняетесь…

— Можешь верить или нет, но большинство наших новообращенных явились к нам добровольно.

Разговаривая со мной, Хадо расхаживал по комнате, осматривая каждую мелочь. Я слышала, как он вынул подсвечник из настенной скобы: может, заметил, что я рано задула свечу. Мне ведь свет был не нужен, а мысль о том, чтобы погибнуть во сне от пожара, как-то не радовала. А Хадо продолжал:

— Мы набрали немало народу в определенных слоях населения — например, среди итемпанских мирян, разочарованных последними изменениями в деятельности ордена. Полагаю, нас будет ждать успех и в Нимаро, когда мы надумаем там обосноваться.

— Мастер Хадо, — сказала я, — даже в Нимаро полно таких, кто не жаждет поклоняться Итемпасу как-то иначе, нежели все. И никто не заставит их делать то, что им не по сердцу.

— А вот и неправда, — ответил он, отчего я сразу нахмурилась. — До начала минувшего десятилетия все смертные в Ста Тысячах Королевств чтили Итемпаса одинаково, строго определенным образом. Еженедельные приношения, молебны в Белых залах, ежемесячные часы служения, уроки для детей от трех до пятнадцати лет… В каждый святой праздник по всему миру проводились одни и те же ритуалы и воспевались одни и те же молитвы. А те, кому это не нравилось…

Он сделал паузу и повернулся ко мне, по-прежнему излучая то невозмутимое веселье, которое меня в нем так бесило.

— Ну, ты лучше меня знаешь, что с ними случалось, госпожа Шот. Не знаю только, много ли было в твоей стране недовольных…

Я ничего не ответила, потому что последние слова определенно были камешком в мой огород: я же была маронейкой, покинувшей Нимаро при первой возможности. Что еще хуже, Хадо был прав. Мой собственный отец терпеть не мог Белые залы, раз и навсегда установленные обряды и закостенелое следование традиции. Он рассказывал, что некогда у мароне бытовало своеобычное почитание Блистательного Итемпаса — особенная поэзия, святое писание и жрецы, которые были воинами и хранителями истории, а не надсмотрщиками. Если уж на то пошло, у нас и свой язык был в те далекие времена… Потом к власти пришли Арамери, и всему этому настал конец.

— Вот видишь, — сказал Хадо.

Он читал на моем лице, точно в открытой книге, и мне хотелось его задушить.