Дни, что нас сближают

— В соседнем цеху иностранцы смонтировали большую машину, — сказал инженер. — Рабочие еще не знают, что это за машина, потому и тебе не говорили. Сегодня все закончено. Машина с разными там электронными устройствами, я в них не разбираюсь. Не моя это специальность. Сама вычисляет, что ей делать. А потом вычерчивает и режет корабельные детали.

Инженер замолчал, и тут Андрей заметил, что моторка идет обратно. Завод стал ясно виден, Андрей смотрел на него, хотел что-то сказать о нем и не мог, ничего не приходило на ум, двух слов не мог сказать о таком громадном заводе, где каждый день случается тысяча всяких событий. Нельзя было молчать, неудобно — ведь инженер его начальник, интеллигентный человек, но почему же ничего, совсем ничего не приходит в голову… Андрей словно и не догадывался, что, по логике, нужно говорить о машине, мысль его будто проскочила и машину, и завод, он подумал об автобусной толчее, но и здесь мысль не задержалась, вспомнил о нормах, которые должна выполнять его жена (им повысили нормы)… И все больше отвлекался, не сознавая своего безумного желания забыть слова инженера, сделать их ненастоящими. Моторка остановилась недалеко от цеха.

— Пойдем посмотрим, как работает машина, — сказал инженер мягко. — И еще… Это действительно тяжело… Обдумай, кого из ребят ты можешь отпустить. Двоих. Дадим им другую профессию. Машина будет выполнять не только их норму, но и гораздо больше…

Андрей поднял глаза, не сознавая, что смотрит на инженера так, будто тот совершил нечто страшное.

— Тебе и другим опытным рабочим пока нечего опасаться. — В голосе инженера послышалось смущение. — Производство будет увеличено…

Андрей покраснел от стыда перед этим человеком, который не понял его. Но разве можно его понять, если он ведет себя как глухонемой.

— Они любят свою работу, — сказал Андрей, машинально шагая вслед за инженером.

— Кто? А, да… — Инженер не обратил внимания на слова Андрея, вроде бы немного неуместные.

Вошли в цех, и Андрей неожиданно для себя очутился в толпе возбужденных людей, кто-то воскликнул: «А вот и наш главный мастер!» Подошел директор, улыбаясь, пожал ему руку. Было шумно, и директор улыбался не конкретно ему или кому-нибудь другому, а каким-то своим директорским мыслям.

И тогда Андрей увидел машину. Увидел и замер, изумленный, оглушенный. Она была огромна, наверх, в кабину, вела лесенка, за стеклянными дверями чернели кнопки и светились лампочки. Внизу двигалось тяжелое металлическое устройство, завершавшееся словно бы карандашом с огненным грифелем. Оно ползло медленно, безжалостно и самоуверенно, как ленивое животное. Огненный грифель вырезал на распростертом под ним стальном листе деталь за деталью. Лист казался маленьким, беспомощным и обреченным, совсем не таким, каким всегда был в бригаде Андрея. Там по листу двигался один человек, между человеком и листом велась нелегкая, но достойная борьба. А здесь… Впервые Андрей испытывал жалость к стальному листу. Машина работала непрерывно, с ужасающей методичностью, и он почувствовал, что ему может стать нехорошо. Растолкал окружающих и вышел…

После обеда он работал немного, без нужды прошелся несколько раз по цеху. Ребята были молчаливы, они тоже все поняли, только не подозревали, что двоим из них придется сменить профессию. Никто не обращался к Андрею — он привык ни с кем не делиться своими тревогами. Лицо его стало замкнутым, исчезло обычное приветливое выражение, и даже Стояну казалось неловко заговорить с бригадиром.

Только когда Андрей после работы вышел из проходной и впервые за много месяцев отправился домой пешком, ему пришло в голову, что, возможно, кое-кто из его ребят не так уж привязан к металлическим листам. Это казалось ошеломляющим в своей простоте открытием. Значит, достаточно было поговорить с бригадой и чувство вины у него исчезло бы?.. Глупо до сих пор предполагать, будто все только и мечтают расчерчивать листы. Вдруг вспомнилось, что в других цехах не хватает рабочих.

Андрей решил вернуться обратно и поговорить с кем-нибудь из бригады, например со Стояном. Но было уже поздно. Тогда ему стало очень обидно за себя, такого нелюдимого, упустившего сотни возможностей поговорить с самыми разными людьми, просто поговорить по-мужски, — сотни возможностей, которые уже не вернуть.

Ему стало так грустно, что он даже представил себе, как разговаривает со Стояном; он легко мог это представить, ведь он хорошо знал своих ребят.

«Стоянчо…»

«Тебе, мастер, самого себя жаль больше всех, — ответил бы тот, лукаво поглядывая на бригадира. — Конечно, ты жалеешь и нас, но разве ты можешь знать нас, как себя знаешь… Ты боишься, что когда-нибудь везде установят такие машины и придется тебе на старости лет переучиваться, менять профессию. Разве могут всего одну машину выпустить, кто знает, сколько их в той стране…»