Дни, что нас сближают

Тогда, доктор, говорю я себе: ну, раз не принимают от тебя добра люди, по-другому к ним подступись, займись-ка ихними душами, да полегонечку подбирайся, приманивай, точно кошек, по шерстке сперва погладь. В конторе нашей вертелся один человечек, сам старый, а пальтецо новое. Сверху, как полагается, шляпочка с голубым ободком, обувка лаковая. Фасон держит, а сам дошлый-предошлый — зубы заговаривать мастер. Все-то суетится, и под локотком портфель зажатый. Вид у него — будто вот перестань он суетиться, и вся Болгария в тартарары провалится. А сам загребущий — такой себе в Ямболе дом отгрохал, что туда и в швейцары не возьмут. Ну, мне до его дома какая печаль, только он, пескарь эдакий, больно уж и у нас разыгрался, что тебе конь в люцерне. Мало того, и сыночка своего к кормушке привел, точно борова к рождеству откормить решил. А сыночек его, лупастый такой парняга, усишки под носом вроде мышат, в сто лошадиных сил мяса носит и передом своим, извиняюсь, сильно гордится. Шахтер наш один, Баримчев, насмелился да и говорит: чего ты все под себя гребешь, надо и о других подумать. А Панков знаешь чего ему в ответ вывез? Сроду тебе, доктор, не догадаться, чего он отчекрыжил: не выступай, говорит, каждому по удойности! У кого, значит, вымя уемистей, тому и корма. А у самого, сукина сына, проверить — так шиш один, кошка не позавидует. Так вот, этой-то сволочи и решил я порастрясти душонку. Подстерег его утром у дверей и все его прошлое по косточкам разложил. Думал, как вытащу я на свет его подноготную, другие, вроде него, потише станут. Соображения-то в башке что у меня, что у ослицы… Доктор, чего-то у меня во рту точно уголья горят, и дом каруселью пошел, как на ярмарке. Мне б сейчас молочка кислого ложку.

Юрдечка будто специально оставила мой термос на ржавой печурке в углу чулана. В шкафчике отыскалась деревянная щербатая ложка.

— Давай, дядюшка, я тебя покормлю. Да много не говори, утомишься.

— О-о-о, садочком запахло вскопанным, будто вот-вот жена покойница появится. — Деревянная ложка с трудом продиралась сквозь густой частокол зубов. — Доктор, ты гляди, там в больнице-то в угол меня какой-нибудь не запихни. Брат мой помер в позапрошлом году в больнице. Бросили его одного в комнате, он ночью свалился на пол да помер. Они, лишь, бабу его оставили за ним ходить, а она, аистиха, взяла да в село умоталась. Так одинешенек и помер, через шесть часов только нашли. Знаешь, доктор, жить в одиночку куда ни шло, а помирать одному — последнее дело. А баба его, так ее, на другой день после похорон явилась ко мне. Драгинко[9], говорит, наш бочонок тут у вас остался, брат твой, как помирал, забрать его наказал. Какова гадина, а, доктор?

Закричала роженица, и словно лавой горячей обдало Каракачанина, даже жилы под кожей напружинились. Он поглядел на меня ободряюще, хотя сам нуждался в успокоении и помощи.

— Парня она родит, видал я ее на рождество, живот большой и пегота возле носа сильная, мужик будет красавец, мать-то вон какая пригожая, точно яблочко, — засвиристел он из последних сил, вслушиваясь в собственный голос, словно на куски раскромсанный частыми зубами, довольный, что хоть голос у него жив и здоров. — И у меня жена была, точно яблочко, белая да румяная, царство ей небесное. Тихонько ведь стараюсь говорить, доктор, а рычу, точно зверь, знаю я, отчего рычу. Так же вот, как эта молодайка, кричмя кричала. Дети, дети… Пятерых она мне принесла, сколько на руке пальцев. И все парни, мои отростки. А я, ихний корень, в скудной землице вырос, вот и захирели мои веточки. Ну чего стоишь, не слышишь, что ли? — зыкнул он на меня так строго, как даже отец отродясь не зыкивал, будто он только за тем сюда и явился, чтобы облегчить рождение Юрдечкиному внуку.

— Да ведь как же ей не кричать, дядюшка, она сейчас непременно кричать должна, — оправдывался я, точно мальчишка.

— Иди-иди, нечего тут прохлаждаться. Как пойдешь обратно, будильник мне прихвати. Который теперь час? — Размахивая ладонью, как флагом, он гнал меня из чулана.

— Девять набежало.

— Рано. Есть еще время, — промолвил он так загадочно, что у меня мороз пробежал по коже.

В комнате у снохи Юрдечка подбавляла дров в печку. Роженица то замирала, хрипло клокоча, то выла в полный голос, словно разъяренная волчица. По лбу без остановки тек горячий пот, родильные пятна вокруг заострившегося по-покойницки носа налились краснотой.

— Охо, охо, спешит вихрастенький человечек. Вот-вот на ножки вскочит да девицам подмигнет, — забалагурил я, притворяясь веселым и беспечным, глядя, как Юрдечка вытирает снохе полотенцем мокрый лоб. — Вот уж он и ручонку к сердечку приложил, ах ты, негодник, рано тебе еще в любви клясться. Рано, послушайся дядю Мишо.