Дни гнева, дни любви

– Да здравствует нация! – хором отозвались национальные гвардейцы, салютуя оружием, а за ними вся толпа заорала так громогласно, что я едва ли не присела на землю, наполовину оглушенная.

Люди, окружавшие меня, казались мне сумасшедшими. Мало того, что они сбежались сюда в таком количестве, что невозможно было двинуться с места; мало того, что они из любопытства залезли на крыши домов, деревья, сидели в окнах, – они еще и взбирались на подножки и совали головы внутрь экипажа, вскарабкивались на карету спереди и сзади, цеплялись за лошадей. Никто не снимал головных уборов. Проклятия, брань и угрозы неслись со всех сторон. Я с болью представила себе, каково им там, в карете, – я бы и врагу не пожелала такого.

Для дополнительной защиты карета была окружена несколькими гренадерами, но их мохнатые шапки закрывали окна и мешали зрителям в полной мере наслаждаться спектаклем, поэтому их все время отталкивали. Гренадеры упрашивали, умоляли народ, даже приказывали именем Национального собрания, но голоса их терялись во всеобщем гуле, криках и воплях.

Движение и толкотня усиливались, и мне снова стало казаться, что я задыхаюсь. Я дышала будто горячей пылью, а не воздухом. На меня уже дважды накатывала такая слабость, что я смогла устоять, лишь уцепившись за своих соседей.

Карета приближалась, и я вдруг с радостью увидела на козлах Дюрфора.

Он был жив. Валори и Мальден – тоже. Стало быть, слух о гибели телохранителя оказался ложным. Сейчас, конечно, им приходилось несладко: толпа, не имея возможности достать до короля, всю свою ярость обращала против них. В них летели камни и самые страшные угрозы, их пытались бить палками, к ним тянулись ужасные железные крюки. Гренадеры не могли их защитить, они – все трое – оставались живы только благодаря чуду. Я, сколько ни поднималась на цыпочки, могла видеть Дюрфора только время от времени. Облака пыли то и дело окутывали карету, катившуюся крайне медленно, ибо лошади в такой давке могли двигаться только шагом, а люди весьма неохотно уступали кортежу дорогу.

Когда экипаж приблизился ко мне совсем вплотную, движение народа усилилось. Цепь гренадеров то и дело прорывалась, и сразу два или три недоумка, беспощадно ругаясь, совали свои безобразные лица внутрь кареты. Я заметила королеву – смертельно бледную, со сжатыми губами. Она уже несколько часов ехала под этим кошмарным наблюдением, терпела это гнусное любопытство, но теперь ей, видимо, стало невмоготу, и она резко опустила штору на окне.

– Чего закрываешь стекла? – заголосило сразу несколько чудовищ.

Через секунду штора поднялась, и в окне показалась королева с дофином на руках. Дофин был еще бледнее, чем его мать.

– Посмотрите, господа, – проговорила Мария Антуанетта, – взгляните на бедного моего ребенка, в каком он положении!

И, вытирая ему личико, по которому струился пот, она добавила:

– Ведь мы прямо-таки задыхаемся!

– Ничего, – ответил чей-то глумливый голос, – это еще не беда, мы тебя задушим по-другому, будь спокойна.

И стекло дверцы разлетелось вдребезги от удара кулака.

Я больше не могла здесь оставаться. Я подумала, что, когда королева вернется в Тюильри, ей нужна будет женщина, чтобы помочь ей хотя бы раздеться, – ведь неизвестно еще, появятся ли ее разбежавшиеся горничные. Мне нужно быть в Тюильри. Я стала пробираться через толпу назад и, один раз оглянувшись, смогла увидеть, что к королевской карете подъехал Лафайет со своим штабом, и услышала громкий голос королевы.

– О, господин де Лафайет! – вскричала она. – Спасите наших телохранителей!

Этот возглас не был неуместным, ибо людям, сидевшим сзади и спереди кареты, угрожала наибольшая опасность. Я и сама теперь осознала это. Дюрфор был жив, но… Я могла воочию убедиться, какую ярость вызывает именно это обстоятельство у людей, которые раньше даже никогда его не видели. Почему они все трое остались с королем? Людовику XVI теперь ничем не поможешь. Охранникам следовало бы удалиться и не рисковать собой понапрасну… А теперь на них обрушится вся ярость черни. Они, несомненно, будут растерзаны, едва карета остановится. О, если бы я была в силах что-то сделать!

– Господи Боже мой, – прошептала я пересохшими губами. – Спаси их, пожалуйста! Я всю жизнь буду благодарна!

– Может быть, вас снова подвезти? – весело спросил меня чей-то голос, раздавшийся прямо у меня над ухом.

На миг я замерла от испуга. Такой ответ на мою мольбу был более чем неожиданным. Потом я обернулась. Ага, все ясно: опять этот Гийом Брюн, типограф с улицы Турнон…

– Что это с вами? Вы не упадете снова в обморок?

– Сударь, – сказала я с трудом, и слезы задрожали у меня на ресницах, – умоляю вас! Пожалуйста! Я готова на коленях вас просить!

– Да о чем же?

– Отвезите меня в Тюильри!

– Вот еще, Господи! Я же вам это уже предложил. Вот только эта давка…

Всхлипывая, я снова взобралась на его лошадь. Рискуя двадцать раз быть задавленными, мы обогнули толпу, возвратились на берег реки и вошли в Тюильрийский сад уже по набережной.

Но пройти здесь во дворец, даже применяя уловки, было совершенно невозможно.