Дни гнева, дни любви

– Какой красивой вы стали, Изабелла, – воскликнула я, обнимая ее, – и какое счастье, что вы так просто одеты: мы сможем пойти в город.

На Изабелле было модное ныне платье белого цвета в розовую полоску, с сильно затянутой талией и высоко поднятой грудью, узкое, украшенное пышным турнюром. Высокая шляпа с вуалью и трость дополняли ее наряд.

– Я думала то же самое, Сюзанна; тем более что нынче в Париже творится что-то невероятное. Вы слышали, что король бежал?

– Еще бы, – сказала я.

Мы вышли за ворота, на площадь Карусель. Я крепко сжимала руку Изабеллы, и она отвечала мне таким же пожатием. Нам не хотелось потерять друг друга, разминуться среди снующих туда-сюда почтовых карет, фиакров или колясок, увязнуть в толпах народа, запрудившего площадь.

– Вы слышали о сегодняшних декретах Собрания? – спросила Изабелла.

– Нет.

– А я прочла выпуск «Монитера» и слышала крики прохожих, пока ехала мимо Манежа… Собрание взяло власть в свои руки.

– Значит, оно объявило республику? – спросила я пораженно.

– Не уверена. Я уверена только в том, что с каждым днем в Париже становится все более мерзко.

– Но ведь вы хотели уехать, почему же вы не сделали этого до сих пор?

– Да я уже почти собралась, дорогая! И вот сегодня такой сюрприз: Собрание закрывает все границы и приказывает арестовывать всякого, кто выезжает из королевства!

– Ах вот оно что, – произнесла я. – Что же они еще решили?

– Они наделали немало глупостей. Всех гвардейцев поставили под ружье, объявили о непрерывности своих заседаний, как будто от этих заседаний есть хоть кому-то польза!

Изабелла топнула ногой. Губы ее были гневно сжаты. Честно говоря, я еще ни разу не видела ее такой.

– Я тоже теперь хочу уехать, – сказала я задумчиво. – Похоже, нам вместе придется хлопотать о паспортах для себя.

Брожение, царившее в Париже, казалось небывалым. Каждый, похоже, старался перекричать гул набата. Как и в дни перед взятием Бастилии, на улицу высыпали все: рабочие, лавочники, буржуа с женами, детьми и прислугой, торговки. Все лавки, включая и булочные, были заперты. Людской поток устремлялся в Пале-Рояль, Манеж и, конечно же, Тюильри.

– И как эта толстая королевская фигура могла проскользнуть незамеченной! – кричала толстуха торговка в переднике, покрытом пятнами. – Ну, потаскуха со своим выкормышем еще могли как-то улизнуть! А толстый Луи?

– По-видимому, – ядовито заметила Изабелла, – эта дама себя толстой не считает.

– Это вина Лафайета! – отозвался кто-то из толпы.

– Разумеется, Лафайета… Кто же еще мог их выпустить?

– Я просто ненавижу этого щеголя! – взвизгнула молодая прачка. – Кто позволил этому красавчику так задирать нос?

– Да его пора вздернуть на фонарь!

– Он еще два года назад, когда пекаря, пекариху и пекаренка волокли в Париж, заслуживал веревки!

Я заметила, что толпа расступается, дает дорогу какой-то небольшой группе людей, во главе которой шел крупный высокий мужчина с бычьей головой, посаженной на широкие плечи. Локти торговок затолкали нас в толпу. Я, приподнявшись на цыпочках, через головы людей разглядывала этого человека, в наружности которого было что-то мне знакомое. Он приблизился… Я ясно разглядела испещренное оспинами лицо, глубоко сидящие маленькие светлые глаза… Жорж Жак Дантон! Тот самый взяточник, служивший и королю, и революции! Тот самый мастер уловок и еще больший любитель роскоши и звонкой монеты…

И перед этим человеком, нечистоплотным, но умным, смелым и напористым, толпа расступалась, радостно улюлюкала и свистела. Я не ощущала ни ненависти, ни презрения – никаких чувств, кроме любопытства.

– Новый Мирабо! Человек-гора!

– Да он же продается на каждом перекрестке!

– Ах, все равно! Он кажется таким милым.

– Когда он говорит, его слышно на другом берегу Сены!

– Поменьше таланта, побольше добродетели, слышишь, Дантон?

Шум, крик, радостный свист заглушили первые слова Дантона. Но его громкий голос, который потрясал, казалось, деревья, низкий тембр и вибрирующие модуляции, отдающиеся звоном в ушах, с небывалыми мощью и гневом обрушились на грязных интриганов, чьи происки помогли королю бежать, – Лафайета и аббата Сиейса, хотя я не понимала, при чем тут последний. Должно быть, Дантону заплатили за то, чтобы он его заклеймил.

– Хотя наши враги, – вещал он, потрясая руками и встряхивая львиной гривой, – поскольку их измена уже открыта, наполовину низвергнуты, не предавайтесь дремоте, остерегайтесь кажущейся безопасности! По-видимому, нам, граждане, придется восполнить революцию… смести с дороги тех интриганов, которые хотели бы ее остановить… Я говорю о подлых попустителях, с чьего молчаливого согласия нынешней ночью покинули Париж король с Австриячкой, – я говорю о Лафайете, Сиейсе и мэре Байи, давно доказавших свою склонность к предательству! Они погрязли в склоках, они забыли, кто и зачем вознес их на высокие посты – и нам, граждане, придется заставить их вспомнить об этом.

– А король? – раздался возглас.