Дни гнева

Она выскользнула из комнаты, потом из дома, бесшумно, налегке. Ушла с пустыми руками. Значит, он был ей так ненавистен, что она не пожелала обременять себя ни единой вещью, не взяла ни белья, ни украшений — ничего, что могло бы напомнить об их общей жизни в этом доме на Йонне. Так противен, что она даже не поцеловала на прощание детей, перед тем как навсегда оставить их, его детей. Она ушла беззвучно. Но Корволь все-таки проснулся. Ему как раз приснилось, что Катрин бежит по дороге, бежит со всех ног, не оборачиваясь на его зов, а он увязает в топком болоте, кишащем какими-то насекомыми и липкими рыбами. Во сне он громко крикнул: «Катрин!» — и проснулся от собственного голоса. Встревоженный, повернулся к жене, но ее не было в постели. Вместо того чтобы развеяться, сон вдруг обрел реальность. Он наспех оделся, схватил с ночного столика маленький нож с рукояткой из слоновой кости, которым разрезал страницы. Схватил не думая и сунул в карман. Сон — Катрин, бегущая по дороге, — так живо стоял перед ним, что искать жену в доме он и не пытался, а сразу бросился вдогонку.

И скоро увидел ее. Она бежала по дороге, с непокрытой головой. Ноги так и мелькали. Ноги неверной жены, преступной матери. Прекрасной беглянки, влюбленной и забывшей о жалости. Так и сверкали в рассветном сумраке! Он знал их нежность и округлую упругость — знал, как обвиваются они вокруг его чресел, как сжимают его в минуту высшего наслаждения. И теперь она бесстыдно отдает их любовнику. Вот когда в первый раз с начала погони ненависть возобладала над любовью, заслонила, задушила ее.

Лежа в постели и задыхаясь, Корволь видел в окно первые проблески зари. Тонкий бледный луч скользнул в спальню. Не Катрин ли это возвращалась, не она ли шагнула в комнату? Как тонка и длинна ее нога, как изящно сгибается! Он видел на стене танцующие ноги Катрин. И звал, и умолял ее вернуться в супружескую постель, снова обнять его чресла, обвиться вокруг его талии, вокруг плеч. Но слова застревали, язык уже не слушался его.

Катрин бежала без оглядки. Но ярость придала ему сил, и он настиг ее. Схватил за плечо, остановил, стал просить вернуться. Она молча рванулась и снова устремилась вперед. И снова он догнал ее и повторил просьбу, прибавив, что дети проснутся и будут ее искать. Она метнула на него гневный взгляд, полный злости и боли, и продолжала решительно шагать по дороге. И в третий раз попытался он уговорить ее, она же, взбешенная, плюнула ему в лицо и процедила сквозь зубы: «Оставь меня, я ухожу. Ухожу, ухожу! Никто и ничто меня не удержит! А ты и подавно, от тебя-то я и бегу! Я не люблю тебя, слышишь? Оставь меня, я никогда не вернусь». Тогда он схватил ее за руку и столкнул с дороги. Они скатились по косогору к реке. Там началась схватка. Больше не было произнесено ни слова. Что еще могла она сказать после этого убийственного «Я не люблю тебя!»? И что мог сказать он, если она не слушала, не желала его слушать. «Я бегу от тебя», — бросила она ему, точно обожгла хлыстом.

Они схватились. Она пыталась высвободиться, убежать, он — удержать ее. Каждый желал помешать другому, согласие исчезло. Отступления не было. И ни слова во время этого немого противоборства, только прерывистое дыхание. Вдруг любовь вновь поборола ненависть. Подступила к горлу Корволя, как неудержимые слезы. Желание помутило рассудок. Но не было слов, чтобы высказать ей всю безмерность, весь пыл любви, все чудо страсти, не хватало голоса, чтобы заставить ее услышать. Он нащупал в кармане нож. Он не хотел ее убивать, хотел только удержать ее, затронуть душу, заставить услышать. Хотел не убить, а пронзить ее глухоту.

Тут и раздался крик с другого берега реки. Горячая кровь брызнула на руки, вызывая тошноту. Откуда эта кровь? Из крика, прилетевшего с того берега? Из древесной вереницы на воде? И почему Катрин вдруг обмякла в его руках? Неужели наконец смирилась? Нет — свет повержен в прах. Это не сон, это произошло наяву. Непоправимая, жестокая явь. Катрин больше нет. Она не вернется домой. А лицом новой яви была гнусная, алчная харя Мопертюи.

Зачем столько света в комнате? Ведь с той минуты, как он увидел это мерзостное лицо, все исчезло, остановилось. Зачем же столько света на стене — ведь смотреть больше не на что. Венсан Корволь удивлялся этому ненужному, живому свету. Он твердо знал, что свет навсегда погас со смертью Катрин. Биение сердца становилось все реже, дыхание все слабее и прерывистее. Наконец он закрыл глаза, бесчувственный к крепнущему свету, считая его мнимым. Закрыл глаза, захрипел в последний раз и еще успел подумать: это забава Катрин, она обхватила ногами его шею, стиснула коленями горло.

С этой мыслью Корволь умер, начисто забыв о Судии, во имя которого писал предсмертное письмо Мопертюи, в страхе перед которым прожил всю жизнь после совершенного убийства.

ГНЕВ И ОДИНОЧЕСТВО

СИНИЕ ДАЛИ