Дни испытаний

Утро, в которое радио принесло это известие, предвещало хороший летний день. Солнце светило ярко, и не было ничего, что бы говорило о чем–нибудь необычном. И тем не менее лица больных сделались суровыми, и в палатах повисла мрачная тишина.

К Ветрову, когда он пришел в госпиталь, один за другим явилось несколько человек из выздоравливающих. Все они, точно сговорившись, просили об одном: они хотели скорее выписаться в свои части. То, что они явились с этой просьбой именно сегодня, было понятно. Начиналась крупная битва, и они считали, что в это время никто не имеет права оставаться в стороне.

— Вы же поймите, доктор, — говорил Ветрову один из просителей, — полтысячи немецких танков подбито за день! Полтысячи! Вы подумайте, что это значит!..

Те люди, которые видели немецкие танки и которые поджигали их собственными руками, понимали очень хорошо эту цифру. Одна эта цифра говорила о том, что происходит на Орловско — Курском направлении. Одна эта цифра звала их туда, где день и ночь снаряды выкидывали вверх тонны горячей сухой земли, где, грохоча и лязгая, коверкало поля железо гусениц, где визжали осколки и чокались с землею пули. Люди просились в этот ад, считая, что их место там, а не в тылу. Они успокоились лишь после того, как Ветров пообещал пропустить их побыстрее через комиссию.

В это утро Ростовцев не написал ни одной строчки.

Он уже передвигался довольно свободно, обходясь одним костылем и палкой. Позавтракав, он спустился в парк и, выбрав место в тени, уселся на лавочку.

День обещал быть знойным и душным. Лучи солнца падали сбоку на неровную песчаную дорожку, и в ямках лежали тени. Воздух был неподвижен, и ветви деревьев с зелеными листьями не шевелились. Было необычайно тихо. В этой тишине было как–то странно думать, что где–то идет борьба, жестокая, беспощадная, что где–то льется кровь, и чьи–то руки в конвульсиях царапают пальцами отвердевшую землю. И там, где это происходит, есть такое же солнце и такое же безоблачное небо…

Задумавшись, Ростовцев не расслышал приближающихся к нему шагов.

— Вот вы куда забрались! — вернул его к действительности знакомый голос. — Я искала вас в зале, но там вас не было. И рояль закрыт… Вы забыли о лекарстве.

Перед ним стояла Тамара. Он принял из ее рук таблетку.

— По правде говоря, это уже лишнее, — сказал он, проглотив лекарство. — Я уже почти здоров. Но хорошо бы сейчас быть совершенно здоровым…

— Чтобы снова ехать на фронт? — спросила Тамара.

— Да.

— Не торопитесь. Всему свое время… — Она помолчала и затем нерешительно спросила: — А здесь разве вам плохо?

— Здесь хорошо… Но… Но вы же понимаете… — Он чертил палкой на песке замысловатые фигуры и, начертив, разрушал их. — Мне все–таки хочется туда. Я ведь, в сущности говоря, не воевал как следует. Я оборонялся. А мне бы хотелось наступать. И, знаете, теперь мне воевать стало безопаснее. Я бы совсем ничего не боялся…

— Почему?

— Терять нечего. Вчера я попробовал свой голос. Таковой отсутствует… Дело выяснилось.

Тамара быстро взглянула на него. Ей показалось странным спокойствие, с которым он сказал это.

— И вам тяжело? — полувопросительно произнесла она, дотронувшись до его плеча.

— Мне совсем не тяжело, — сказал Ростовцев, улыбнувшись. — Наоборот, я доволен. Все стало ясным, все определилось, и я, как видите, даже улыбаюсь. Улыбаюсь вполне естественно, а не играю. Да, да, вы можете поверить мне, ибо со вчерашнего дня я уже не артист. Определенность всегда лучше неизвестности.

Он умолк и, вычертив концом палки букву «Т», тотчас же стер, точно боясь, что Тамара ее заметит.

— Смотрите, какой замечательный день начинается, — продолжал он, поднимая голову. — Словно нет никакой войны, а между тем…

— А между тем — неизвестность, — тихо перебила его Тамара. Как будто бы про себя она добавила: — В Орле живут мои отец и мать. Во всяком случае, они жили там, до того, как пришли немцы… Но мне пора… — Она отвернулась и медленно пошла к госпиталю.

Глядя ей вслед, Ростовцев подумал:

«Я не знал этого. Она ничего не говорила мне о своих родителях». — Впрочем, — сказал он вслух самому себе, — я еще многого о ней не знаю. Я даже не знаю ее фамилии! Странно… Фамилию не знаю, а кажется, что знаком с ней чуть ли не всю жизнь…

После обеда Ростовцев решил переговорить с Ветровым о своей дальнейшей судьбе. Он дошел до ординаторской и постучался. Ветров сидел за столом и что–то писал. Белый халат его был распахнут. При виде Бориса он поднял голову и вопросительно на него взглянул.

— Послушай, Юрий, — обратился к нему Ростовцев, — можешь ты мне уделить минут десять?

— Хоть двадцать, — ответил тот, откладывая ручку. — Садись.

Ростовцев сел, положив на колени клюшку.

— Видишь ли, Юрий, — заговорил он, смотря на письменный прибор, стоящий на столе, — я очень давно лежу у тебя.

— Не так давно. Другие лежат больше, — перебил его Ветров.

— Возможно… Но я уже чувствую себя прилично. Видишь? Я уже хожу довольно хорошо. Но я хотел спросить тебя, смогу ли я, в конце концов, обходиться без этих вот палок? — Он приподнял клюшку и снова ее опустил.

— В конце концов — сможешь.