Дни, как сегодня

Лысый сделал рукой благодарственный жест в направлении Давидофа, сжевал еще оливку, бросил косточку во двор и продолжил: «И это не только религиозные, это все так. В нашем правительстве — все продажные».

Румын появился из-за прилавка и начал двигаться по направлению к лысому, опираясь на соседние столы, его лоб был красным и потным, его тощие руки казались еще более волосатыми, чем обычно.

— Поверьте мне, если бы это зависело от меня, я бы убил всех сто шестьдесят депутатов Кнесета, — продолжал лысый вызывающим голосом.

— Но их только сто двадцать, — еще подлил масла в огонь Давидоф.

— Сначала замочим сорок, — ухмыльнулся лысый, — а когда вместо них назначат новых, грохнем по всем ста двадцати.

— Я прошу, вас немедленно покинуть кафе, — приказал румын надтреснутым голосом, его вытянутое лицо было покрыто темной тетиной, которую до этого никто не замечал.

— Чего ты несешь, дед? — процедил лысый и бросил в рот еще оливку. — Поговорим немного за политику, а? Мы ведь живем в этой стране, что, теперь и слова нельзя сказать?

— Я требую, чтобы вы немедленно ушли, — прохрипел румын. Он опирался на стул, капли пота скатывались по его лбу, покрытому волосками, и исчезали в густой бороде.

— Сейчас здесь что-то произойдет, — пробормотал господин Миценмахер, опять пытаясь подняться со своего стула.

— Ладно тебе, Мици, сиди и ешь свое мороженое, пока оно не превратилось в молочный коктейль, — проговорил Давидоф, возвращая господина Миценмахера на его место приказным тоном.

— Проблема нашей страны в том, что есть такие типы, как ты, — продолжал лысый, бросая косточку от оливки в карман фартука румына, — которые привыкли молчать и хлебать дерьмо. Поверь мне, если бы вы вякнули что-нибудь тридцать лет назад, сегодня эти продажные не сидели бы в Кнесете.

Спинка стула, на которую опирался румын, сломалась под его весом, но он остался стоять; немой вопль разрывал ему рот, из которого сочилась слюна.

— Весь этот шахер-махер начался еще тогда. Каждый, кто хоть немного знает историю, скажет тебе, что Бен-Гурион…

— О-о, — деланно ужаснулся Давидоф.

Румын издал какой-то нечеловеческий вопль, подскочил на месте, впился зубами лысому в плечо, и через несколько секунд все было кончено.

— Веришь ли, но после истории с тем, который два года назад на Сукот говорил об эмбарго, я не видел нашего румына таким буйным, — усмехнулся Давидоф.

— Постыдись, — прикрикнул на него господин Миценмахер и поспешил помочь румыну, который сидел на полу и, вытирая лицо окровавленным фартуком, беззвучно выл.

— Не знаю, что со мной случилось, я вдруг сделался настоящим зверем, — оправдывался румын.

— Это со мной еще с Трансильвании, всегда, когда говорят о политике… — он начал плакать.

— Я понимаю, я понимаю, — успокаивал его господин Миценмахер и поглаживал по голове.

— А ты, — он повернулся к Давидофу, который делился впечатлениями с остальными, сидевшими за его столиком, — похорони этого несчастного беднягу во дворе.

— Я еще кофе не допил, — попытался отлынить Давидоф, — пусть кто-нибудь другой закопает его.

Господин Миценмахер вперил в него обвиняющий взгляд.

«Ну ладно, ладно, — поднялся Давидоф со своего стула, — только бы у меня пятен не осталось на «Ла-Косте[13]» — я купил ее всего лишь неделю назад», — пробормотал он, засучивая рукава.

Бог-карлик

Сначала вечеринка не задалась, и бог-карлик начал показывать всякие фокусы, чтобы гости не разошлись по домам и не оставили его совершенно одного. Он взял три маленьких мячика и начал жонглировать ими, открыв представление, и дальше — фокус за фокусом, один поразительнее другого.

Часть гостей, кто уже собрался было уходить, сняли пальто и расселись, чтобы посмотреть на бога-карлика, который был в ударе. Теперь он жонглировал не тремя, а уже четырьмя мячами. Подброшенные в воздух, они выписывали геометрически правильную дугу, а он ловил их и за спиной, и между ногами. Затем он добавил пятый мяч, и у публики перехватило дыхание. Но он и на этом не остановился, а добавил еще мяч, и еще сто, и еще миллиард. А когда в воздухе было уже три миллиарда мячей, он жонглировал с закрытыми глазами, и ни один мяч не упал на землю. А когда было уже двадцать миллионов триллионов мячей, он еще поставил себе на лоб стакан пива, полный до краев, и балансировал, не пролив ни капли.

И все те снобы, которые до этого постоянно отпускали снисходительные реплики типа «Подумаешь, большое дело, я тоже так могу» или «Я вот однажды в «Вегасе» видел негра, так он бы этого за пояс заткнул…», должны были признать, что это — нечто особенное.

В итоге все оказались в выигрыше: гости — потому что увидели поразительное представление, мы — потому что так был создан мир, и бог-карлик — потому что не должен был оставаться один.

«Гулливер» по-исландски

В первый день, когда я приехал сюда, меня охватил страх. Часы не показали еще и четырех после полудня, а солнце уже давно село. Они тут зажигают уличные фонари уже в 2.00 — 2.30, и в то короткое время, пока солнце еще светит, цвета какие-то блеклые, как на старой картине.