Дни, как сегодня

— Дедушка был из Польши, — поправила меня мама. Она на минутку опечалилась, но это сразу прошло.

Мама натянула мне на ногу одну кроссовку и принялась завязывать шнурки. Я молчал. Ничего нельзя было поделать, так как она не представляла, что происходит. Она никогда не была в Доме евреев Волыни. Никто никогда не объяснял ей этого. Для нее эти спортивные туфли были всего лишь кроссовками, но для меня Польша все равно была Германией. Я сидел молча и позволил маме надеть мне и вторую кроссовку. Не было смысла все рассказывать и опечалить маму еще больше.

После того, как я сказал «спасибо» еще раз и поцеловал ее в щеку, я объявил родителям, что пойду на улицу поиграю. «Эй, будь осторожен, — сказал с улыбкой отец, сидя в своем кресле в гостиной, — не протри подошвы в первый же день!» Я снова посмотрел на белые кожаные туфли на моих ногах. Я взглянул на них и вспомнил все, что старый душитель приказал нам помнить. Я прикоснулся к голубым адидасовским полоскам и вспомнил того своего дедушку на картонной картине.

— Ну как, удобно тебе в них? — спросила мама.

— Конечно, удобно, — ответил за меня мой брат. — Это ведь не какие-нибудь дешевые кроссовки местного производства. Такие кроссовки носит сам Кройфф.[47]

Медленно, на цыпочках, чтобы минимально нагружать кроссовки, я направился к двери. Таким манером я осторожно дошел до парка. Там ребята из школы Борохова[48] уже разбились на три команды: Голландия, Аргентина и Бразилия. У «голландцев» как раз не хватало одного игрока, поэтому они взяли меня, хотя прежде никогда не принимали ребят из других школ.

В начале игры я еще остерегался — старался не бить по мячу носком, чтобы не сделать дедушке больно, но вскоре забыл об этом. В точности, как говорил старик в Доме евреев Волыни — люди забывают. Я даже забил решающий гол, причем пробил с лета.

Только после игры я все вспомнил и взглянул на кроссовки. Я вдруг почувствовал себя в них ужасно удобно, они были такие упругие, вообще гораздо лучше, чем выглядели в коробке.

— Классный ударчик был, а? — напомнил я дедушке по дороге домой, — вратаришка даже не сообразил, кто это так врезал ему. Дедушка ничего не ответил, но, судя по тому, как удобно мне было идти, я могу сказать, что он тоже был доволен.

Мой лучший друг

Я снимаю квартиру на четвертом этаже доме без лифта. Мой лучший друг нассал мне ночью на дверь. Так делают собаки, чтобы пометить свою территорию и отогнать чужих. Но он не собака, он мой лучший друг. И к тому же, это была не его территория, а это была дверь моей квартиры. За несколько минут до этого мой лучший друг ждал автобус. Он не знал, что делать. Понемногу мочевой пузырь начал у него давить. Он пытался крепиться, говорил себе, что автобус должен вот-вот подойти — только это и говорил себе вот уже больше двадцати минут.

И тогда вдруг он вспомнил, что я — его лучший друг — живу всего лишь в нескольких сотнях метров оттуда — на улице Заменгофа, 14, в съемной квартире на четвертом этаже дома без лифта. Он покинул автобусную остановку и пошел ко мне. Не совсем пошел — почти побежал, а потом и просто побежал. И с каждым шагом ему было все труднее сдерживаться, пока, наконец, он не решил зайти в какой-нибудь двор и помочиться на дерево или газовый баллон у стены.

Когда ему пришла эта мысль, он был уже в пятидесяти метрах от моего дома, к тому же эта идея показалась ему немного скотской и означала бы, что он совсем не может терпеть. О моем лучшем друге можно сказать очень много плохих вещей, но он не слабак. В итоге он дотащился еще пятьдесят метров до моего дома, затем поднялся на четвертый этаж, и с каждой ступенькой его мочевой пузырь продолжал раздуваться, как воздушный шар, который вот-вот лопнет.

Когда мой лучший друг, наконец, добрался ко мне, он постучал в дверь. Затем позвонил. И еще раз постучал. Сильно. Меня не было дома. Как раз сейчас, когда он так во мне нуждался, я — его лучший друг — предпочел пойти в какой-то бар и сидеть себе спокойненько у стойки, пытаясь уговорить каждую входящую девушку пойти ко мне и переспать. Мой лучший друг в отчаянии стоял перед моей дверью, он слепо полагался на меня, но теперь уже слишком поздно. Он не сможет сдерживаться, спускаясь все эти четыре этажа вниз. Единственное, что он мог сделать, после всего, так это оставить мне «Извини» на мятом клочке бумаги.

Девушка, которая согласилась пойти ко мне в ту ночь, раскаялась в этом, когда увидела лужу.

«Первое, — сказала она, — это мерзко. Я в это не наступлю. Второе, если ты и вытрешь, то запах уже по всему дому. И третье, — добавила она, скривив нежные губки, — если твой лучший друг мочится тебе на дверь, это о чем-то говорит». И после краткого молчания добавила: «О тебе», и, еще после паузы: «Ничего хорошего». После этого она ушла.

Это она рассказала мне о том, как метит территорию собака. Сказав это, она сделала краткую паузу после слова «собака» и многозначительно взглянула на меня, из чего я должен был понять, что есть много сходства между моим лучшим другом и собакой. Взглянув таким образом, она ушла.