Дни Крови и Звездного Света

Это было первое испытание этой подмены, в которой он должен решить судьбу серафима, который спас ему жизнь, это было так... несправедливо. Он не готов был к подобным испытаниям. Кожа до сих пор еще слишком болела, или он носил ее как-то не так. И дело было даже не в физическом состоянии. Как сосуд — тело было сильным, грациозным; оно было гибким и прочным, и он знал, что на его красоту было приятно смотреть, но он никак не мог побороть отвращения к нему. Когда он завладел им... О, Нитид, на его губах все еще оставался привкус крови Кару.

Теперь это прошло, но его отвращение полностью не исчезло, и худшая часть: как и ее. А как же может быть иначе? Зири видел состояние Тьяго у ямы; он знал, что тот с ней сделал — или вернее пытался, он надеялся, что только пытался, но не спросил, да и как он мог о таком спросить ее? Когда он нашел ее, Кару была вся пропитана кровью, и ее трясло, будто от лютого мороза, и даже сейчас она едва могла заставить себя взглянуть на него.

Сколько дней прошло с тех пор, когда его ни на минуту не оставляла надежда, что она увидит, каким он стал — что он больше не ребенок, а взрослый мужчина, мужчина... возможно, удача повернется к нему лицом, и он станет тем мужчиной, которого она могла бы полюбить. А теперь он стал вот этим?

Будь на то воля космоса, звезды сейчас бы звенели от смеха. Да он и сам почти смеялся над собой. Разве можно было бы более абсурдно растоптать надежду?

Но если бы это было несправедливо, то, по крайней мере, это было его собственным делом. Он видел, что должно было сделать, и он сделал это.

Ради нее. Ради химер, и ради Эретца, да, но это о ней он думал, когда провел по горлу лезвием. Он даже не знал, кому молиться, богине жизни или убийц. Что за испорченный подарок он преподнес Кару: свою жертву. Тело, чтобы похоронить. Грандиозность этого обмана для того, чтобы двигаться вперед.

И... шанс изменить ход восстания и претендовать на будущее. Это было тоже грандиозно, но прямо сейчас обман чувствовался во всем.

То, что было уже проделано (смерть) — было самым легким. Теперь нужно было научиться быть Тьяго. Если это должно сработать, то он должен быть убедительным, начиная прямо здесь и сейчас, с этими серафимами. Именно поэтому он был так безмерно рад, когда Акива потерял сознание, и он мог положить быстрый конец встрече, по крайней мере, оттянуть неизбежное и попытаться придумать, как же быть дальше.

— Уведи их в амбар, — сказал он Тен, с надеждой на то, что у него получилось это в манере Волка, мягко, презрительно и авторитетно. И после того, как она повиновалась, и с помощью Иссы, увела женщину-серафима, прихватив тело Акивы, а Ниск с Лиссет унесли тело покойного, он закрыл за ними дверь и прислонился к ней спиной, зажмурил глаза и поднял руки к лицу. Но, богини, как же он ненавидел прикасаться ими. Он позволил им упасть. Он ненавидел прикасаться к своим собственным рукам. Его рукам? Он держал их подальше от своего тела (своего тела?), и в напряженности его страдания, они были тверды, как трупное окоченение, как руки ангела, смерть которого сделала из него будто насмешку.

И не было спасения от мерзости, потому что мерзостью был он.

— Я Тьяго, — услышал он, как сам сказал это низким голосом, сдавленным от ужаса. — Я Белый Волк.

А потом, сначала к одной ненавистной руке, затем к обеим, Зири почувствовал прикосновение и открыл глаза. Кару стояла прямо перед ним, бледная и плачущая, вся в синяках и дрожащая, черноокая и синевласая, прекрасная и очень близкая, и она смотрела на него (в него) и держала обе его руки обеими своими руками.

— Я знаю, кто ты, — сказала она отчаянно приятным шепотом. — Я знаю. И я с тобой, Зири. Зири, Зири. Я тебя вижу.

А затем она положила голову ему на грудь и позволила ему обнять себя его руками-убийцами. Она пахла рекой и дрожала, словно крылья бабочки на ветру, и Зири укачивал ее, будто она была их последней надеждой на свете.

Возможно, так оно и было.

80

ПРИТВОРСТВО

Звук был близко, и это были крылья.

Кару была уверена, что это, должно быть, Тьяговы когорты возвращаются, и она не пустилась наутек, не стала прятаться. Она застыла на месте, стоя на коленях, в грязи, в щебне, в крови, в блевотине, и облепленная мухами, в ожидании, когда ее обнаружат.

И когда она увидела, кто это был, когда он опустился перед ней, его киринские копыта опустились на камни, разбрасывая их, то в ее шоке не было места радости (Зири был жив, и он был здесь), потому что то, как он смотрел на нее, уничижительно, единственное, что обострило ее шок. Он посмотрел на Волка, а потом обратно на нее. Его челюсть в недоверии приоткрылась; он фактически отступил на шаг назад, и Кару видела ту же самую гротескную картину, что и предстала перед ним. Уничижительную позу Волка, одежду, задранную, скрученную и разорванную, которая давала безошибочное представление о том, что здесь происходило, и маленький нож, лежащий там, где он его бросил, похожий на нож для писем или игрушку.

И она. Дрожащая. Окровавленная. Виновная.