Дни людей

Казалось, праматерь Гея, смирилась с этим; впрочем, она давно уже не использовала это место и велела охранять его лишь благодаря инстинкту собственницы. Что касается Фемиды, замещавшей ее, то богиня правосудия не выразила досады. Во времена Крона, когда Фемида не могла иначе заставить власть выслушать себя, она пользовалась Дельфами и изрекала там свои собственные предсказания. Я пообещал ей, когда мы любили друг друга, что вернусь туда; так что я некоторым образом сдержал обещание, явившись в образе своего сына.

Слово «Дельфы» означает «матка»; отныне место оракула стало именоваться «омфалос», «пуп» — точка, через которую ребенок сначала получает пищу, а потом отделяется от матери.

Аполлон — освободитель. Но разве сам он освобожден по-настоящему? Его натура не менее запутана и не более удовлетворена, чем натура его сестры Артемиды; он не менее горд и не менее жесток, чем она. И не менее красив.

Обнаженный по пояс, Аполлон словно облачен в броню; кудри облегают голову, будто шлем; его шея стройна, как молодое дерево весной; лицо словно высечено из света. Когда Аполлон проходит, не найдется никого — ни смертного, ни бога, ни ребенка, ни старика, ни девственницы, ни прабабки, — кто не смотрел бы на него с восхищением, завистью, желанием, ревностью или сожалением. Никто из бессмертных не сравнится с ним в блеске, и даже я, его отец, вынужден согласиться, что рядом с ним выгляжу мужланом.

Но этой высшей красоты Аполлону недостаточно, чтобы чувствовать себя удовлетворенным, как и недостаточно быть сыном царя. Ведь его мать не царица.

Можно подумать, будто Аполлон упрекает меня в том, что я его породил, и тайно презирает свою мать, которая соблазнилась мною. Но стоит кому-то посмеяться над Лето, как он впадает в ярость и ожесточенно преследует виновника. Не истребил ли он с помощью Артемиды двенадцать детей своей кузины Ниобы лишь за то, что та осмелилась насмехаться над его матерью?

Аполлон и Артемида — первые незаконнорожденные дети. Их проблемы не вставали перед моими дочерьми, рожденными еще до учреждения брака, целью которого было спасти что-нибудь от былого женского превосходства. Ради этого и была установлена иерархия в любви.

Аполлону хотелось бы, чтобы я вел себя по-другому, или чтобы его мать была другой, или же чтобы я отрекся от Геры, поскольку он не забыл, как моя супруга изо всех сил препятствовала его рождению. Наконец, Аполлону хотелось бы, чтобы сам мир был иным. Он оказался тем новым богом, который был мне нужен.

Ведь этот герой с родовой травмой в душе не может удовлетвориться просто существованием; ему нужно утверждать себя, добиваться признания. Ему кажется, что место, которое я предоставил ему среди главных олимпийцев, он завоевал себе сам.

Юность у Аполлона была недоверчивая и отстраненная. Чем смешиваться с другими богами, он предпочитал пасти стада. Пастухи были его первыми друзьями. Для них он изобрел флейту.

Аполлон — бог искусств, ритмов и каденций, прекрасных поющихся слов, вдохновенных повествований; он — бог поэтов и всех неудовлетворенных миром или собой, что тешат себя иллюзией, будто творят мир заново, воспроизводя его в звуках и образах согласно собственной воле. И тем самым действительно отчасти изменяют. Дать определение Вселенной — значит уже расширить ее!

С флейтой у губ, прислонившись к дереву, Аполлон грезит о мире и, грезя о нем, ощущает себя одновременно Ураном, Кроном и мною. Я могу угадать по звучанию его флейты, когда он выдумывает новые виды существ, когда направляет ход светил, когда сам увечит или его увечат, когда бьется с титанами. Иногда его песнь становится до странности пронзительной и дробится в рваных ритмах, словно он хочет смешаться с предком всех предков, изначальным Хаосом. Потом Аполлон возвращается к более простым мелодиям, к лепету ручьев, колыханию трав, полету пыльцы от цветка к цветку, дуновению ночи, проносящемуся над прудами.

Но чтобы отобразить явность вещей, надо слиться с их тайной. От провидца до поэта расстояние ничтожно. У этих двух голосов одно дыхание. И нет настоящего стиха, если в нем не содержится что-то от оракула. Аполлон ведает как искусством гадания, так и искусством поэзии.

Он совершенно невыносим, когда уступает в чем-либо другим богам: обидчив, высокомерен, гневлив, непокорен, порой даже безумен. А как ему не быть таким, если он взялся за безрассудную затею быть всем сразу? Я люблю Аполлона больше, чем он меня. Терплю от него то, чего ни от кого другого не потерпел бы; думаю даже, что предпочитаю его всем прочим. Он мне не только необходим, он меня пленяет; мне нравится слушать, как он поет, и часто, слушая его, я учусь лучше воспринимать мир, которым управляю.

Я дал Аполлону славу, то есть венец без скипетра, что обязывает других признавать его, но отнюдь не повиноваться.

Желая высшего превосходства, Аполлон, как бы его ни окружали почетом, превозносили, восхваляли, любили, обрекает себя вечно видеть лишь собственное одиночество. Он перестал бы походить на себя, если бы перестал чувствовать свою единственность.