Дни между станциями

Надеюсь, ты не обидишься, что я рассказал это тебе. Раз уж ты больше сын мне, чем мой родной сын, мне нужно сказать это, потому что мне нужно за многое расплатиться. Я пишу в своей потайной каморке, где я вырос и где ты навестил меня в Париже. Ты помнишь ее. В Париже больше не горит свет, только иногда; но это не важно, потому что в этой комнатке всегда был свой собственный свет. Ничего больше не работает – только иногда; может быть, в Калифорнии теперь тоже так. Сейчас разгар лета, но зима будет здесь, не успеешь оглянуться, а последняя зима была тяжелей, чем любая, какую вообще можно припомнить. Похоже, мы с миром стареем вместе. Я больше никогда не увижу тебя, мы больше никогда ничем не обменяемся. Я никогда еще не смирялся с чем-то большим, чем это, и не пытался дотянуться так далеко, как пытаюсь сейчас. Я ошибся насчет тебя, когда ты был моложе, и теперь, я надеюсь, ты не остановишься, прежде чем тот, другой, не будет выпущен наружу и не оставит тебя. Ты не виноват, что ему это не удалось. А пока остальным придется подчиниться ритмам твоей речи. Всю свою жизнь я был слеп, а они называли это видением. Если ты будешь продолжать говорить с ними, кто знает? Когда-нибудь, возможно, они назовут это поэзией.

Твой дед Адольф.

Когда Джейсон и Лорен вернулись в Лос-Анджелес, они провели первую пару недель в мотеле недалеко от океана. Ехать на автобусе из аэропорта было далеко и пыльно; шоссе были закрыты и превратились в барахолки и бродяжьи таборы; проехать можно было лишь окольными путями, по тем из бульваров, что еще действовали. Каждую автобусную остановку осаждала толпа – это стало такой же распространенной картиной, как и брошенные автомобили на обочинах. Люди проводили долгие часы, пересекая город, преодолевая расстояния, и движение транспорта было ограничено до минимума, поскольку транспорта просто не хватало, чтобы развозить всех и повсюду. Автобусы все время переполнялись и проезжали мимо огромных групп странников, пока их досада не выпивалась в вандализм и жестокость – люди швыряли вещи в окна, которые удалялись, не останавливаясь ради них.

Джейсон нашел работу преподавателя физкультуры в одном из техникумов в западной части города. Они нашли квартиру – однокомнатную, с кухней. Оставшись одна, Лорен провела первые недели нетронутой, недотрогой. Когда Джейсон уходил от нее утром, она лежала на диване, глядя в никуда, и там же он находил ее, возвращаясь во второй половине дня. Ему нечего было ей сказать, потому что он знал, отчего она такая. Ни один из них ни разу не произнес его имени; каждый надеялся, что он исчезнет. Но он не исчезал – она не могла изгнать его из памяти, не могла не видеть его повсюду, не могла перестать переживать все это снова и снова. Когда никого не было рядом, она звала его вслух.

Однажды она отправилась узнать, нельзя ли забрать со склада их мебель со старой квартиры. Склад был забит людьми, они кричали и спорили с другими людьми – за длинными прилавками – по поводу утерянных стульев, комодов, разбитых зеркал. Толкотня и хаос; растерявшись и не зная, куда идти и в какую очередь вставать, Лорен наконец просто ушла и на еще одном автобусе доехала до бульвара Паулина. Улица все еще была полна песка. Она не видела кошек и не стала звать их. Она пришла поглядеть не на свою старую квартиру, а на его.

Хозяин помнил ее. Он помнил и Мишеля, которому пришло письмо, адресованное М. Сарру; отправителем был А. Сарр из Парижа. Вопреки всякой логике, Лорен была уверена, что это шифр для нее: письмо от Адриана Мишелю. Она взяла у хозяина письмо, вскрыла его и тут увидела, что оно было от кого-то, подписавшегося Адольфом, почти годичной давности, и к тому же по-французски. Она смогла прочитать лишь чуть-чуть, пытаясь разобрать его в автобусе по дороге домой.