"Дни моей жизни" и другие воспоминания

Рядом с Ермоловой, естественно, сгруппировалась плеяда артистов, горевших той же романтикой, — Ленский, Горев, Южин. Это дало театру возможность подняться очень высоко и много лет быть властителем дум молодежи, да и вообще Москвы. Каждое первое представление с участием Ермоловой являлось в Москве событием, на этих премьерах бывала вся передовая Москва — профессура, литераторы, общественные деятели. В общем, публика была скромная. Только в ложах бенуара и бельэтажа можно было видеть роскошные туалеты: там бывало именитое московское купечество — Хлудовы, Морозовы, Рябушинские, бравшие себе обыкновенно жен «за красоту» — статных, пышных, румяных… Военных очень мало. Почти никого во фраке или в смокинге, но, например, некоторые старые профессора — в мягких рубашках, без крахмального воротника; их бы не впустили в зал в Петербурге, а тут, если бы известнейший критик и литератор С. А. Юрьев или редактор «Русских ведомостей» М. А. Саблин явились в театр во фраке, то со старым капельдинером, звавшим их по имени-отчеству, мог бы случиться удар.

Особенно чувствовалось в театре присутствие молодежи, ее нескончаемые овации, ее восторженные лица. И судьбу пьесы или актера решали профессора, интеллигенция и молодежь. Тогдашней передовой публике не нужны были «революционные пьесы», чтобы почувствовать призыв к борьбе. Революционных в прямом смысле пьес и не было — их не пропускала цензура. Но в литературе тогда существовал так называемый «эзопов язык» — язык Щедрина, язык метафор, умолчаний, который изощренный читатель научился отлично понимать, подставляя настоящее значение под маскировку авторских слов. То же было и на сцене. Каждый намек, каждая аналогия, каждая звучащая невинно фраза, в которой заключалась хоть доля критики на современный режим, подхватывалась страстно, проникновенно. И публика выражала свое сочувствие, бурлила, кипела, а молодежь часто расходилась из театра, к ужасу городовых, с пением революционных песен.

Вообще в Москве театр был делом общественным. Даже театр Корша, считавшийся театром для развлечения, и тот отдавал дань общей тенденции: там по праздникам и воскресным дням устраивались утренники из классических пьес, со льготными билетами для студенчества, и юношество могло за гроши видеть прекрасные постановки классиков — Островского, Гоголя.

Молодежь любила театр, она получала от него здоровую пищу.

В Петербурге было совсем иначе.

Близость двора, частое присутствие высочайших особ в театре — все это делало и репертуар, и публику совершенно иными. В Петербурге особой любовью пользовались Мариинский театр — и то даже не столько его великолепная опера, сколько балеты, — и французский театр.

Балетные спектакли, «субботы» в Михайловском театре, гастроли приезжих знаменитостей… В такие вечера зал петербургского театра имел вид какого-то фантастического цветника. Дамы, о них можно судить хотя бы по портрету Белосельской-Белозерской кисти Серова, — тонкие, бледные, надменные — походили на экзотические цветы. Их фигуры облекались в воздушные ткани самых нежных оттенков. Им не уступали по красочности мундиры военных: белые с золотом кирасиры, голубые уланы, красные и светло-зеленые гусары… Штатские почти все во фраках или смокингах, с цветком в петличках, некоторые щеголи выписывали из-за границы белые гардении для бутоньерки.

Двор давал всему тон. И судьбу пьесы решали великие князья, министры и свет. Михайловский театр был по преимуществу театром «света». В то время еще не проходила мода на французский язык, и, как в пушкинскую эпоху, многие говорили по-французски лучше, чем по-русски. Менее светское общество ездило туда из подражания (в Петербурге всегда, кроме придворной публики, была, так сказать, «поддворная публика», рабски копировавшая первую). Ездили туда, как правило, все портнихи — смотреть на туалеты артисток. В средствах артистки не стеснялись — почти у каждой, за малыми исключениями, были богатые покровители. Для многих «француженка» была так же обязательна, как собственный дом и роскошный выезд: она своим существованием доказывала благосостояние данного сановника или банкира. Когда посредственная актриса, красавица Балетта, появлялась на сцене или в зале, залитая с головы до ног редчайшими брильянтами, в публике перешептывались: «Вот выплывает русский флот»… — так как она была фавориткой великого князя Алексея, стоявшего во главе морского министерства. А после Цусимы ходила по рукам горько-ироническая песенка:

По-французски — Балетта,
А для нас — Цусима,

— намекавшая на то, что Алексей тратил на Балетта деньги, предназначенные на флот.