"Дни моей жизни" и другие воспоминания

После генеральной репетиции: «Бранда» я играла, как во сне. Голос казался несносно грубым. Хотелось молча играть. А разве это можно?»

После спектакля: «Я лично играла нехорошо. Не было внутреннего порядка. А это нелегко, неудобно, неудалимо. Но удался внешний образ: как скала из скалы».

«…Дарю тебе скорбь старухи Бранд, похоронившей под заветным камнем — накопления ценностей — сердце и душу женщины. Дарю тебе ее…»

Отрывки о «Бранде» требуют пояснения. Она сознавалась мне, что «Бранд» заворожил ее и что ее преследует недоступная мечта: сыграть Агнес. Вместо этого ей надо было в этой же пьесе играть старуху Бранд. Это, если продолжать мое сравнение, уже не только «жить с нелюбимым», но видеть, как любовью любимого наслаждается другая. Только художник может понять, какая в этом мука, какая скорбь для артистки, «под тяжелым камнем похоронившей сердце и душу свою».

«Ревизор». «Вечером я играла с двух репетиций Пошлепкину. Не ушла я от нее… Или она от меня. Пропищала я все же по-своему — и плохо. По внешности: куриная нога, обглоданная и брошенная под крыльцо. По тону: просительница, слесарша, поломойка у батюшки и урядника уездного городишки. Бранные слова говорю как степень огорчения и степень сокращенности лексикона своих слов. Смешно, говорят, очень. Но, по-моему, играла несдержанно, унизительно…»

«Карамазовы». «Я чувствую себя неспокойно: ведь опять старуха, и с вывихом. Вывихнуть-то я ее вывихнула, а вот в ту ли сторону — не знаю…»

«Бесы». «За Варвару Петровну меня следовало бы привлечь к судебной ответственности и, может быть, за умышленное преступление…»

Я должна тут сказать, что такое недовольство собой не мешало тому, что все эти нелюбимые ею роли выходили у нее всегда удачно. Ее работа, убивавшая ее как личность и как артистку, служила только к лишней славе театра.

Пурпурная мантия театра часто бывает окрашена кровью сердца настоящих артистов, может быть, она потому так ярка и красива.

Одной из ролей Надежды Сергеевны, произведшей буквально сенсацию, была Манефа из «На всякого мудреца довольно простоты» Островского. Правда, она ее играла изумительно. И это было страшно.

После генеральной репетиции она писала: «Манефа не удалась. Костюм не слился с лицом и с тоном. Я рассчитывала на смешное, не утрированное, а вышло грустно-красивое, нестеровское. При этом я еще в третьем акте, вероятно, уже устала, хохотала в голос, остановила репетицию. Товарищи сердились, а я огорчалась бесполезно».

«Нестеровское» в костюме изменить удалось, но зато «смешным» сделать образ Манефы не удалось. В ее Манефе было что-то жуткое, точно вся распутинская Россия олицетворилась в этом незабываемом образе страшной и наглой кликуши. Но это уже был не Островский, а Достоевский. Жутко и мучительно было смотреть на искаженное лицо Бутовой, и, когда я после спектакля пришла к ней в уборную, я не могла поднять на нее глаз. Только когда она разгримировалась и я увидала перед собой ее целомудренное, печальное лицо, я поняла, что с ней сделали.

Мы ехали домой. Она потом часто с грустным юмором рассказывала близким, как я долго молчала. Она, наконец, спросила меня:

— Ну, как же я играла?

Я ответила:

— Замечательно! — И потом, после паузы, не сдержавшись, горько расплакалась.

Н.С. редко отмечала, когда ее хвалили, точно эти похвалы не за любимое не удовлетворяли ее. Помню, только раз она мне написала: «Сегодня Никиш смотрел «Анатэму». Никиш сказал обо мне, что он все понял, — не надо слов. Удивился, когда ему сказали, что я молода. «Надо было жить долгую жизнь, — сказал он, — чтобы знать великую скорбь утраты смысла жизни».

А вот одна из самых печальных страниц ее деятельности, которой я и закончу рассказ о ее сценической карьере.

Письмо ее: «Сегодня неожиданно пришла ко мне радость: возможность сыграть Ольгу в «Трех сестрах», в субботу 12-го. Не знаю, как выпутаюсь, — костюм, слова, чувства… Прошу тебя, пожелай мне…»

Больше даже она ничего не могла написать.

И вот она сыграла Ольгу — с волнением и на этот раз с великой радостью: «Три сестры» принесли мне дерево сирени в цвету — высокое, выше меня… И белых роз. Посылаю тебе одну из сестер их. Перевязаны они оранжевой лентой». (Это был ее любимый цвет; она говорила, что в нем солнце, и хотя не носила его, так как всегда носила только белые или скромные цвета, но в комнате у нее постоянно был какой-нибудь бант или лоскуток, «поймавший солнце».) «…И написаны чудные слова: «Н. С. Бутовой, за светлый, нежный образ Ольги от почитателей ее творчества. Прекрасному видению — Ольге». Сегодня смотрела М. П. Чехова. Мне бы ужасно хотелось знать ее впечатление. Попробую завтра спросить, да боюсь, не скажет всего. Вернулась домой: не сплю, думаю и иду к тебе, родная. Уже весенние звезды высокой ночью, уже весна с юга и где-то расцветают розы и сирень. Боже мой, боже мой!.. И для меня цветет нежность в душах людей!»

Ее трепетной радости не суждено было быть долговечной. Разговор с дирекцией сразу разбил ее проснувшуюся надежду, что с нее снимут гнет «старух» и дадут ей, наконец, выступить в ролях, более близких ее душе.