"Дни моей жизни" и другие воспоминания

От павших твердынь Порт-Артура,
С кровавых маньчжурских полей
Калека — солдат истомленный
К семье возвращался своей.

Спешил он жену молодую

И малого сына обнять,
Увидеть любимого брата,
Утешить родимую мать.

Пришел он… в убогом жилище

Ему не узнать ничего —
Другая семья там ютится —
Чужие встречают его.

И стиснула сердце тревога:

«Вернулся я, видно, не в срок…»
— Скажите, не знаете ль, братцы,
Где мать, где жена, где сынок?

— Жена твоя… Сядь, отдохни-ка:

Небось, твои раны болят?
— Скажите скорее мне правду,
Всю правду! — Мужайся, солдат…

Толпа изнуренных рабочих

Решила пойти ко дворцу:
Защиты просить — с челобитной,
К царю, как «к родному отцу».

Надев свое лучшее платье,

С толпою пошла и она —
И насмерть зарублена шашкой
Твоя молодая жена!

— Но где же остался мой мальчик,

Сынок мой?.. — Мужайся, солдат…
Твой сын в Александровском парке
Был пулею с дерева снят.

— Где мать? — Помолиться к Казанской

Старушка твоя побрела;
Избита казацкой нагайкой,
До ночи едва дожила.

— Не все ж еще взято судьбою:

Остался единственный брат —
Моряк, молодец и красавец.
Где брат мой? — Мужайся, солдат!

— Неужто и брата не стало?

Погиб, знать, в неравном бою?
— О, нет! Не сложил у Цусимы
Он жизнь молодую свою.

Убит он у Черного моря,

Где их броненосец стоит,
За то, что сражался за правду,
Своим офицером убит!

Ни слова солдат не ответил,

Лишь к небу он поднял глаза:
Была в них великая клятва
И будущей мести гроза!

Эти стихи не отступили от правды в описании событий: правдой оказалась и их последняя строка. Несмотря на запрещение, они повсеместно читались в концертах и всегда находили большой отклик.

* * *

Прожив в Петербурге тридцать пять лет, я постоянно ставила там мои пьесы, как переводные, так и оригинальные. Ставила их и в Александринском театре и обязана ему, пожалуй, самыми моими значительными успехами. Как ни странно, однако я никогда не могла смотреть на Александринский театр как на нечто родное мне и неотъемлемое от меня, как смотрела на московский Малый. И с артистами Александринского театра, хотя со многими из них у меня были хорошие отношения, я была «знакома», но не дружна: мои дружбы оставались в Москве. Причиной этому были отчасти условия жизни, отчасти же характер артистической семьи Петербурга. К светской жизни у меня никогда не было тяготения, а официальные визиты, приемные дни — все это входило в ритуал существования петербургских артисток, и той простоты отношений, какая была в Москве, там ждать было нельзя.