Дни моей жизни. Воспоминания.

-- На что же это мы Оленьку растили, на что воспитывали? На сцене при всем честном народе у мужчины в ногах валяется, руки ему целует... Срам-то, срам-то какой!

С тех пор, как ее ни уговаривали, она ни разу не ходила в театр. И хорошо сделала: что бы с ней стало, если бы она увидала "Оленьку" в роли Насти в "На дне"!

Этой фигуры нельзя забыть. Теперь другие "Насти" -- румянятся, надевают какие-то бантики, но Книппер играла эту роль по указаниям самого Горького, который говорил ей:

-- У Насти ведь ничего нет. Она -- голый человек. Ей нечем румяниться, никакой цветной тряпочки у нее не найти: все пропито, все прожито.

Это отрепье, сквозь которое просвечивало тело, производило, конечно, больше впечатления, чем бантики и румяна. В этой роли Книппер возвышалась до символа, до воплощения нищеты и трагедии, и то, как она страстно цеплялась за свою мечту, за своего "Гастошу", говорило больше, чем любые картины "театра ужасов".

Публика интересовалась. Критика отмечала. Но полного признания еще не было; оно пришло с "Тремя сестрами".

Маша -- лучшее достижение Книппер и ее любимая роль. Роль, в которой мало слов, но в которой она жила в полном смысле этого слова. Она сама говорила мне, что часто совершенно забывала, что она не Маша, а Ольга Леонардовна, и когда перед прощанием с Вершининым шла из уборной на сцену, то закрывала глаза и только молила внутренне, чтобы никто не подошел к ней, не заговорил, не спугнул тоски, переполнявшей ее. Книппер молчала на сцене, а оторваться от нее было нельзя. Знаменитое "трам-та-та-там", которым они обменивались со Станиславским и под которое каждый зритель мысленно подставлял свои слова, было полно такого захвата чувств, звучало такой песнью торжествующей любви, что слова были бы тут лишними.

Пьесы Чехова соединили ее с Чеховым. В этом было счастье, как она говорила: "Жизнь, кроме всепожирающего театра". Но был и большой надрыв. Чехов первый не допустил бы, чтобы ушла из театра его "милая актриса", его "актрисуля", как он любовно звал ее в письмах. Но жизнь постоянно врозь, постоянно в разлуках, свиданиях, ожиданиях, тревогах, боязнь за его здоровье, которую надо было скрывать, волновала и тяготила ее. И не меньше тяготила и его. Но все же это была, пожалуй, единственная полоса личной жизни у нее, остальное -- сцена, сцена и сцена.

Когда после смерти Антона Павловича она осталась одна в просторной квартире, то недоуменно спрашивала себя:

-- Зачем мне эта квартира? Мне только койка нужна: вся моя жизнь в театре.

Немирович оказался прав: театр был для нее все. Занавес с чайкой, уютное артистическое фойе, уборная, куда она перенесла любимые портреты, -- вот был ее дом.

Если она уезжала куда-нибудь лечиться или отдыхать в Крым, который полюбила из-за Антона Павловича, в свой уголок "у самого синего моря", то никогда не ездила без новой роли, которую готовила к сезону. Ее сдержанный, собранный характер не позволял ей предаваться бесплодной печали. Работа утоляла все ее потребности, все ее порывы, утешала ее в горе и заполняла ее жизнь целиком.

Книппер -- из тех, кто в гневе бледнеет и в волнении молчит. Но молчание ее как в жизни, так и на сцене всегда значительно. Она как-то сказала мне: "Я долго боролась с ролью Ребекки ("Росмерсхольм" Ибсена). Мне там очень мешали слова... Ведь обыкновенно у нас в голове пятьдесят мыслей пробежит, пока мы одно слово скажем, -- и по ее подвижному лицу словно пробежало что-то, -- а там -- на каждую мысль -- слова, слова и слова. Это очень трудно". Мне хотелось возразить ей, что у многих бывает как раз наоборот: на пятьдесят слов разве одна мысль придется...

Образы, созданные Книппер, всегда ярки, убедительны и разнообразны.

Вот Аркадина из "Чайки". Типичная каботинка, в чем-то добрая ("как за больным ходит..."), в чем-то жестокая, капризная и скупая ("вот вам рубль -- это на троих..."). Все ее интонации, вульгарная брань с сыном, страстная лесть Тригорину -- беспощадно показанные куски жизни.

А потом Елена (из "Дяди Вани") -- мягкая, бархатная, слабовольная...

Изумительная Маша ("Три сестры").

Очаровательная, легкомысленная Раневская ("Вишневый сад").

Книппер -- идеальная воплотительница чеховских героинь, настоящая сотрудница автора. И особенно горько думать, что это прекрасное сотрудничество так рано было прервано смертью писателя.

А другие роли? Какие контрасты! Иконописная Ирина ("Царь Федор") и проститутка Настя ("На дне"). Чистая, гордая Анна Map ("Одинокие") и огненная, чувственная Терезита ("Драма жизни").