Дни моей жизни. Воспоминания.

Замечательно было ее отношение к книгам. Она никогда не читала, чтобы "убить время", и никогда не читала литературного мусора. Принималась за книгу, как за серьезное дело, подходила к ней как к новому знакомому, которого хочет сделать своим другом, потому что его любит ее друг. Она читала в общем немного. Но, думаю, что прочитанные ею книги составили бы хотя немногочисленную, но интересную и достойную внимания библиотеку. Пушкин, Софокл, Достоевский, Толстой, Чехов, Ибсен, некоторые философы. Помню, как одна мысль ее помогла мне работать над переводами:

"Сегодня твое письмо говорит мне, что ты кончила Мольера. Я рада: значит, начнется твоя работа личная. Хотя я вот читаю Вагнера -- его мемуары, письма и дневники -- и так благодарна тем, кто спустился духом своим в глубины духа Вагнера и сделал мне, невежде (она не знала языков), доступным то, что лишь могло пережиться в неясных чертах через звуки Вагнера же. А знать путь человека, уводящий меня от моей личной скорби, личной радости, глубоко радостно мне. И я ценю труд переводчика очень..."

Со своими книгами, со своими мыслями она редко искала общества людей. Она и разлуку переносила не так, как все: всегда говорила мне, что разлуки нет, что физическая разлука ничего не значит.

"Мы близко, мы не расставались, -- писала она мне. -- Расстаться можно, расстаться должно, когда мы пойдем иными путями, когда мы полюбим другое, когда настоящее покажется нам странным, ненужным".

Одиночества она не только не боялась, но признавала его за свою стихию: "Оглянувшись на себя, вижу одно: одиночество. И радость и печаль -- все в нем..."

Она говорила: "С одинокого пути не возвращаются с пустыми руками".

(Лишнее говорить, что под одиночеством она понимала одиночество в личной жизни, -- в общественном смысле она одинока не была.)

Когда же в ней просыпалось желание не быть одинокой, -- это относилось одинаково и к людям, и к ощущениям: "Душа моя проголодалась, я бы запоем читала книгу, смотрела бы на картины и слушала бы музыку. О, как хочу музыки! А главное, чтобы ты приехала и рассказала мне о красоте, что прошла около тебя". (Я тогда была за границей, в Италии, которую она знала и любила.)

Такие настроения у нее всегда совпадали с редкими периодами физического здоровья. Тогда являлись и силы на ощущения, и желание их.

* * *

Бывают тихие озера в горах: глубокие, бездонные. Но когда солнце играет в них в ясный день, то они смеются и блестят и не дают угадывать в себе тайных и темных глубин. Такова была Надежда Сергеевна в редкие минуты своего, правда, всегда тихого, веселья. Она была одарена большой наблюдательностью и редким у женщин чувством юмора. В такие минуты она вся как-то искрилась, и глаза ее сияли голубым огнем. Мы наслушаться не могли ее рассказов, живых, красочных и талантливых. Все поражавшее ее внимание она изображала в лицах.

Помню ее рассказы из деревенских воспоминаний.

Например: вечеринка у дьяконицы. Там молодежь -- семинаристы приезжие и местные девицы -- танцевала кадриль, за неимением музыки, под собственное пение, а чтобы легче было петь, пели со словами и прихлопывали в лад руками; на мотив "И шуме и гуде" распевали "Прибежали в избу дети", причем самый оживленный галоп проходил под куплет:

И в распухнувшее д-тело

Раки д-черные впились!..

Рассказывала о дочках этой дьяконицы: это были дюжие, ражие девицы. Они танцевали в туго накрахмаленных розовых ситцевых платьях и в лайковых на одну пуговицу черных перчатках, скрывавших могутные руки, привычные и к плугу, и к подойнику. Мать жаловалась на них: "Не выходят замуж, хоть ты что! И где возьмешь женихов? А ведь пора! Ведь барышни! Ведь кобылы!"

Рассказывала, как один семинарист за великолепно выдержанные экзамены "удостоился чести" попасть вместе со старшим духовенством на званый обед к губернатору саратовскому. Он отведал всех закусок, потом потребовал у разносившего кушанья лакея вторую, затем третью тарелку супу и потом, предполагая, что тут, как и у них в семинарии, после супа ничего, кроме каши, не полагается, сказал громогласно: "Ну, а каши-то я не хочу!" Встал, тряхнул волосами, поклонился на все четыре стороны -- и ушел из столовой, поступив по всем правилам семинарского приличия.

Еще был рассказ про соседа, пьяненького плотника, который в пьяном виде сажал поросенка на куриный нашест и уговаривал его: "Чепляйся, чепляйся, тебе говорят! Курица о двух ногах -- и та чепляется, а ты о четырех и удержаться не можешь!"

Или про старушку няню, которая говорила: "Свяжу я тебе перчатки с пальцами, с узорами... каб умела!" И так определяла одну знакомую: "Такая хорошенькая барышня, такая хорошенькая, кабы не личико!"

Потом о старой генеральше, считавшей себя венцом всех добродетелей. Она говорила ей о своем приятеле, бывшем у нее "козлом отпущения": "Был у меня Степан Никодимович... посидел, ну, и, конечно, ушел от меня, как всегда уходит, точно святое причастие принял!"